Эрвин Лазар: Фокусник (сборник рассказов)

— Держу пари, ты сейчас черный, — простонал я, обращаясь к цветку, и тут вдруг по моей спине прошел холодок, я почувствовал, как оседают на меня прохладные капельки тумана, я приподнял голову, был на мгновение ослеплен красным свечением — и все кончилось: я увидел лишь красные краешки семи солнц, семью камнями они рухнули за горизонт, и меня объяла тьма. Все стало черно, черно, как черный цветок.

По коже заскользил, засновал холод, он добирался уже до самого нутра.

— Где ты, — закричал я, — где ты?

Ответа не было, мой цветок молчал.

Медленно, осторожно я начал ощупывать землю вокруг себя, я искал цветок, но его не было, только трава да камешки, камешки да трава. Я ползал по поляне все быстрее, уже не заботясь о том, что могу поломать цветок, если он попадется мне на пути: лишь бы коснуться его стебля, пусть сломленного, лепестков, пусть помятых, лишь бы знать, что он существует, мой цветок.

Но я не нашел его. И вдруг в голове блеснуло: о господи, ведь шесть дней будет тьма, шесть дней в небо не подымется ни одно солнце! Я кинулся бежать, полагая, что бегу к дому, но мои ноги запутывались в траве, ветви хлестали меня по лицу, я спотыкался о корневища, налетал на стволы деревьев. Я метался по темному лесу, то и дело падая ниц, я совсем обессилел, на несколько коротких мгновений меня сломил сон, и было по-прежнему темно, и я не знал в этой тьме, вторник сейчас или пятница, утро или ночь, я бормотал что-то, кричал, может быть, даже плакал. Тьма, тьма, тьма. Я совсем уже верил, что умираю; потеряв всякую надежду, промерзнув насквозь, я лежал на мертвенно-стылой земле, надо мной проносились тени сов, чешуя пресмыкающихся скользила по моей коже.

О, семь солнц в небе, жар огнедышащей лавы, черный, черный цветок!

Потом, когда я почувствовал, что сил уже не осталось, край неба вдруг стал чуть заметно светлеть, на сером отчетливо проступили черные стволы деревьев. Рассветало.

Я бегом бросился к городу, я услышал грохот заводских цехов, страх и счастье охватили меня.

— Простите меня, — сказал я моим коллегам, — простите меня за шесть дней тьмы.

Они смотрели удивленно, высоко подняв брови.

— Шесть дней тьмы? О чем ты?

Я прижался спиною к стене. Они не заметили, что на небе светило семь солнц, они не заметили, что шесть дней царила тьма! Я вжимался спиною в стену.

Сотню, а может, и тысячу колодцев сработал на своем веку полоумный колодезник. Сперва дерн заступом расковыряет, после мягкую глину выгребет — и готово, на дне ямы захлюпало, зажурчало. Бывало и так, что камни требовалось долбить, но он не отступал — кайлил, дробил, пока на дне не захлюпает, не зажурчит. И тогда колодезник глянет из глубокого мрака наверх, зажмурится, ослепленный блеском круглого кусочка неба — ну, да не до этого сейчас, — и крикнет во всю мочь: вода!

Люди радовались воде — на солончаках ли, когда слышали знакомый голос, что доносился из двухметровых колодцев, или посреди крепостных площадей, когда из невообразимых глубин точно воздушный пузырек вырывался на поверхность всё тот же крик: вода!

Уважали колодезника люди. И денег дадут, и коржиками с пылу с жару попотчуют, и ночевать оставят, и шляпу, коли встретят на улице, не преминут снять. И чтоб кому-то взбрело обозвать его полоумным?!

А всё ж прозвали так — после того, как он, ни единым словом не обмолвясь, взял да и бросил рыть колодцы; облюбовал себе лужайку, придет с утра, уляжется, руки под голову, и день напролет с неба глаз не сводит.

Много было таких, что наведывались к колодезнику, упрашивали — мол, колодец позарез надобен, а он даже и не привстанет, только головой мотнет.

— Хватит, — говорит, — с меня этих колодцев, всяко разных накопать успел — и с человека ростом, и таких, что орать устанешь, покуда доверху доорешься. Теперь что-нибудь другое смастерить охота.

— Что значит другое? — допытывались у него.

— Как что? Знамо дело — колодец!

Люди шушукались, судили-рядили:

— Колодезник-то ополоумел. То ему неохота колодцы копать, то опять же охота. Как есть полоумный!

А колодезник и в ус не дует, знай себе день-деньской на травке валяется, руки за голову заложив. Стало быть, с этой самой поры и окрестили его всем миром: полоумный колодезник. Даже те называли его так, которые из его же колодцев воду пили.

Но в один прекрасный день колодезник вдруг встал, сходил домой за инструментами и, воротившись, приступил к работе. Да такое вытворять начал — уму непостижимо! Зашумела молва по всей округе: