Джакомо Казанова - История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби

Если на каких-то страницах моей истории читатель найдет горькие слова в адрес властей, содержавших меня в неволе и тем самым заставивших меня пойти на риск, которому я подвергался в ходе осуществления своего плана, я заявляю, что мои сетования обязаны прежде всего человеческой природе, ибо ни в сердце, ни в рассудке моем нет горечи, как случилось бы, будь они порождены ненавистью или гневом. Я люблю свое отечество и, следовательно, тех, кто им правит. В то время я не одобрил решения заключить меня в тюрьму, ибо этому воспротивилась моя человеческая природа; но сегодня я его одобряю, поскольку оно оказало на меня благотворное влияние, а поведение мое нуждалось в исправлении. Несмотря на это, я осуждаю и правила, и средства. Если бы мне стало известно, какое преступление я совершил и за какой срок я должен искупить его, я не стал бы подвергать себя очевидной опасности, рискуя лишиться жизни, а если б я погиб, то виной тому было бы деспотическое правление, и, учитывая его пагубные последствия, именно тем, кто привержен деспотизму, следовало бы его уничтожить.

Закончив учебу, отказавшись в Риме от духовного сана, начав военную карьеру, чтобы затем отказаться от нее на острове Корфу, испытав себя на адвокатском поприще и с отвращением от него отказавшись, посетив всю мою Италию, обе Греции [8] Имеется в виду собственно Греция и «Великая Греция» — историческая область Южной Греции с древнегреческими колониями. , Малую Азию, Константинополь и самые красивые города Франции и Германии, в 1753 году я вернулся к себе на родину довольно образованным, ветреным, самонадеянным и любящим удовольствия, живущим только сегодняшним днем, рассуждающим обо всем на свете, балагуром и насмешником в окружении компании друзей, вожаком которой я был, потешавшимся надо всем, что казалось мне глупым, будь то духовное или мирское; я считал предубеждением то, что не было известно дикарям, играл по-крупному, не разбирая, где ночь, а где день, уважал лишь честь, упоминание о которой не сходило с моих уст скорее из высокомерия, нежели из смирения. Дабы не запятнать свое имя, я готов был нарушить любые законы, которые могли помешать мне испытать радость удовлетворения или возмездия, отмстить за все, что казалось мне оскорблением или насилием. Я ни к кому не проявлял непочтительности, не нарушал общественного спокойствия, не встревал ни в государственные дела, ни в распри отдельных лиц, — вот все то хорошее, чем я обладал и что считал достаточным, чтобы сделаться неуязвимым от всех несчастий, ибо, обрушившись на меня, они могли бы ограничить мою свободу, которую я считал неотъемлемой. Когда я задумывался над своим поведением, то находил его безупречным, ведь мое распутство могло заставить меня почувствовать себя виноватым лишь перед самим собой, и я не испытывал при этом ни малейших угрызений совести. Я полагал, что мой единственный долг — быть порядочным человеком, и вменял себе это в заслугу, а поскольку я обладал возможностью существовать, не имея ни определенного занятия, ни должности, которые могли бы хоть на несколько часов стеснить мою свободу или же вынудить меня вводить в заблуждение публику своим примерным и праведным поведением, я радовался этому и продолжал жить как жилось.

Синьор Бр***, достопочтеннейший сенатор, взял на себя заботу обо мне. Теперь я мог распоряжаться его кошельком; а он любил и мою душу, и мой ум. В юности он слыл великим распутником и рабом собственных страстей, но жестокий апоплексический удар заставил его остановиться, заглянуть в глаза смерти и воззвал к его разуму. Вновь обретя способность действовать и надеясь посредством здорового образа жизни дожить до старости, он не нашел иного пути, кроме набожности, созданного исключительно для того, чтобы сменить порок на добродетель, и встал на этот путь со всем рвением; он считал, что видит во мне собственное отражение, и испытывал ко мне сочувствие. Он говорил, что я иду по жизни столь быстро, что очень скоро перестану заблуждаться; и, лелея эту надежду, он никогда не оставлял меня. Он надеялся, что я наконец утолю свои страсти, но не дожил до того дня, когда его желание сбылось. Он постоянно читал мне прекрасные морализаторские наставления, которые я выслушивал с удовольствием и восхищением, не стараясь от них уклониться: он и не требовал от меня ничего другого. Он давал мне полезные советы и деньги и втайне от меня неустанно молился Богу, чтобы я осознал всю беспорядочность собственного поведения.