Исроэл-Иешуа Зингер - На чужой земле

— Сам жри, болван! Моя собака с полу не ест!

А в Люка, за то что тот уже хотел схватить котлету, бросил вилкой.

Вот к каким обедам привык Люк.

А сейчас он лежал, скорчившись от голода и страха, и тяжко вздыхал.

Но совсем плохо стало вечером.

В доме оказалась только одна кровать, над которой висела фуражка покойного капитана. Хозяйка уступила кровать гостям, а себе постелила на сундуке.

— Помилуйте, ваше превосходительство, — просила капитанша прощения за свою бедность.

А про Люка забыла.

Заперла перед ним дверь, оставив его в больших, холодных сенях, и Люк сидел, подергивая обрубком хвоста, и печально смотрел в темное окно.

Что-то шуршало в углах. Стрекотали сверчки. Бегали мыши. Откуда-то издалека доносились выстрелы, потрескивали в ночи, будто где-то ломали забор. Лаяли собаки, собаки с окраины, гавкали то хором, то поодиночке. Потом замолкли, но какой-то старый пес еще долго завывал, хрипло и протяжно, и его жалобный, упрямый вой разносился в ночи, и у Люка першило в горле.

Он задыхался, будто лай застрял в глотке, и хотелось выхаркать его, выпустить наружу, но Люк снова и снова проглатывал его. Никогда ему не было так тоскливо и одиноко.

А стрельба все не прекращалась.

Люку было скучно.

Генерал взял его на службу.

Когда они прожили у капитанши несколько дней, он подозвал Люка к себе, взял в ладони его узкую, продолговатую морду и сказал басом:

— Люк, назначаю тебя денщиком! Старайся!

И тут же стал его муштровать. Он учил его служить, маршировать и отдавать честь, дрессировал Люка, похлопывая по надраенному голенищу шпицрутеном — своим единственным оружием:

— Нале-во! Марш!

Люк был рад стараться. По утрам, когда генерал выходил на прогулку, Люк шел за ним в нескольких шагах, как положено денщику, и нес в зубах шпицрутен. А когда генеральша отправлялась на рынок за картошкой или сушеной рыбой, Люк нес домой корзину.

Генерал был так доволен Люком, что быстро повысил его в звании.

— Молодец! — похвалил он собаку, как в былые времена на маневрах. — Пойдешь в унтер-офицеры. Старайся!

Но вскоре Люку наскучила муштра. Ему надоело ходить с хозяином в ногу, он все чаще отбегал в сторону от генеральских сапог.

— В бараний рог скручу! — сердился генерал. — За такую службу ты у меня в арестантской сгниешь!

Люк был невысокого мнения что о дисциплине, что об унтер-офицерском звании.

Зато в нем неожиданно проснулась страсть к птицам. Каждый раз на утренней прогулке он видел целые стаи голубей. Они кружили, будто в танце, вокруг заброшенной конюшни драгунского полка. Люк бросался за ними, лязгал зубами, пытаясь схватить голубя за хвост, и терял шпицрутен.

За это генерал ставил его под ружье: заставлял встать на задние лапы, а в передние совал вместо винтовки метлу и кричал:

— Не шевелись! Умри, а держи!

Но на другой день Люк забывал урок и опять начинал гоняться за голубями. Из года в год его брали на охоту, и желание преследовать, выслеживать, ловить было у него так сильно, что он ни одной птицы не мог пропустить. Даже увидев какую-нибудь пташку из дома, вскакивал и бросался на окно. Точно так же он гонялся за кроликами и морскими свинками, за что попадал в карцер.

— Люк, в одиночку! — гремел генерал.

Брал пса за ухо и сажал в ящик из-под угля, стоявший снаружи у двери.

В ящике было очень тесно, темно и пыльно. Свернувшись клубком, Люк грыз доски и плакал.

Часто хозяин наказывал его тем, что не давал есть. Капитанша убирала под замок плошку с кашей, убирала даже ковшик с грязной водой и твердила:

— Служба — не дружба!

Но хуже всего было просто день-деньской сидеть в четырех стенах.

Бесконечной чередой тянулись пустые долгие дни. С голодного севера шли отряды, парни в лаптях и ватных штанах, через плечо — винтовки, на лохматых овчинных папахах — поблекшие красные ленты.

Шли и шли, поднимая в горячем южном воздухе тучи черной пыли. И поедали все, что попадалось на пути. Дочиста обрывали черешню со сгорбленных деревьев, срезали желтые дыни и пузатые арбузы на бахчах, срывали недозрелые подсолнухи с еще белыми, мягкими семечками.

В русских кафтанах и немецких ботинках с обмотками, в английских гимнастерках и лимонно-желтых дождевиках с капюшонами и деревянными пуговицами; в венгерских гранатовых куртках с меховым воротником и светлых царских мундирах, подпоясанных веревкой; на бельгийских тяжеловозах и низкорослых сибирских лошадках; на длиннохвостых деревенских клячах и даже на ослике, который возил у австрийцев барабан, а теперь вез на спине чернокожего клоуна в запыленном фраке и грязной крахмальной манишке, и длинные ноги негра, обутые в лаковые туфли, волочились по земле, — они заполонили все проселки и шляхи, улицы и площади и несли растянутое на четырех штыках красное полотнище с золотыми буквами: «Мир хижинам, война дворцам».