Джон Голсуорси - Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 12

— А я буду называть вас просто Фрэнк.

— Фрэнк, Фрэнк, Фрэнк! — запела Фрида. Эшерст засмеялся и поклонился.

— Каждый раз, как Стелла назовет вас «мистер Эшерст», она заплатит штраф. Глупые церемонии!

Эшерст посмотрел на Стеллу. Ее лицо медленно стал заливать румянец. Сабина расхохоталась, а Фрида крикнула:

— Го-го! Смотрите на нее! Пожар! Пожар!

Эшерст схватил обеими руками по пряди светлых волос.

— Послушайте, шалуньи! Оставьте Стеллу в покое, не то я вас свяжу друг с другом.

— Ух, — завизжала Фрида в восторге, — какой злюка!

А Сабина лукаво заметила:

— Вы-то зовете ее просто Стеллой!

— А разве нельзя? Имя чудесное!

— Пожалуйста! Мы вам позволяем.

Эшерст выпустил белокурые пряди. Стелла! Как она назовет его после этих шуток? Но она не обращалась к нему по имени, и позже, когда все собрались идти спать, он нарочно сказал:

— Спокойной ночи, Стелла!

— Спокойной ночи, мист… спокойной ночи, Фрэнк. Знаете, все-таки вы молодец…

— Ну, ерунда!

Ее рука внезапно крепче сжала его руку и тотчас же отпустила.

Эшерст неподвижно стоял в опустевшей столовой. Прошлой ночью под ожившей яблоней он прижимал к себе Мигэн, он целовал ее глаза и губы. И он вздохнул от нахлынувших воспоминаний. Этой ночью должна была начаться его жизнь с ней — с ней, которая только и мечтала быть с ним! А теперь пройдут еще сутки, даже больше, только оттого, что он забыл взглянуть на часы. Зачем он подружился с этими чистыми девочками как раз тогда, когда он собирается распроститься с чистой, невинной жизнью? «Но ведь я хочу жениться на ней, подумал он, — я обещал…»

Он взял Свечу, зажег ее и поднялся к себе в спальню. Когда он проходил мимо дверей смежной комнаты, где лежал Холлидэй, тот его окликнул:

— Это ты, дружище? Зайди ко мне на минутку. Холлидэй сидел в постели, курил трубку и читал.

— Посиди со мной!

Эшерст сел в кресло у открытого окна.

— Знаешь, — заговорил Фил, — я все думаю о том, что случилось. Говорят, что, когда человек тонет, перед ним сразу проносится вся жизнь. А со мной ничего этого не было. Видно, я еще не совсем тонул.

— А о чем ты думал?

Холлидэй на минутку смолк.

— Знаешь, — проговорил он очень спокойно, — я подумал об очень странной вещи: вспомнил одну девушку в Кембридже, с которой я бы мог… ну, ты понимаешь… И я обрадовался, что у меня по отношению к ней совесть чиста. Во всяком случае, дружище, тем, что я теперь вот здесь, я обязан тебе одному. Быть бы мне сейчас на дне. Ни постели, ни трубки — ничего бы не было… Послушай, как ты думаешь, что с нами делается после смерти?

— Угасаем, как гаснет пламя, — пробормотал Эшерст.

— Фу-у-у!

— Может быть, мы гаснем не сразу, померцаем и потухнем.

— Гм. Знаешь, это все ужасно мрачно… Кстати, надеюсь, мои сестрицы были милы с тобой?

— Необычайно милы!

Холлидэй положил трубку, закинул руки за голову и повернулся к окну.

— Да, они славные девчурки! — проговорил он.

Эшерст взглянул на улыбающееся лицо приятеля, освещенное слабым светом свечи, и вдруг вздрогнул. Да, Фил прав: он мог бы лежать там, на дне, и улыбка навеки покинула бы его ясное лицо. Его засосал бы морской песок… и ждал бы он воскресения из мертвых, — на девятый день, что ли, как говорится в писании. И улыбка Холлидэя показалась Эшерсту чудом, как будто в ней воочию виделось то, что отличает жизнь от смерти, — маленькое пламя, такое живое. Эшерст встал и мягко проговорил:

— Ну, тебе, по-моему, не мешает поспать. Потушить свечу?

Холлидэй схватил его руку.

— Послушай, старина, я не знаю, как это выразить, но, наверно, очень противно лежать мертвым! Покойной ночи, дружище!

Эшерст растроганно и взволнованно пожал ему руку и снова спустился вниз. Входная дверь была еще открыта, и он вышел на лужайку перед домом. Звезды ярко блестели на темной синеве неба, и в их неверном свете цветы сирени приобрели какой-то неописуемый, необычайный оттенок. Эшерст прижался лицом к душистой ветке, и перед его глазами встала Мигэн с крохотным коричневым щенком на руках. Он вспомнил слова Холлидэя: «Я подумал об одной девушке… ты понимаешь… и обрадовался, что у меня по отношению к ней совесть чиста». Эшерст отвел ветку сирени и стал ходить по лужайке, словно серая тень, которая обретала плоть, когда на нее падал свет фонарей. Снова он был с Мигэн у живой белизны распустившихся яблонь, у болтливого ручья, у синего, как сталь, затона, блестевшего при луне. Снова его охватило очарование ее поцелуев, ее обращенного к нему лица, на котором светилась горячая, преданная любовь, снова он чувствовал красоту и волнение той языческой ночи. Он остановился у сиреневого куста. Здесь ночь говорила не голосом ручья, а мощным гулом морского прибоя. Не было слышно птичьего щебета, уханья совы, крика козодоя, жужжания жуков. Где-то бренчал рояль, белые дома тяжелой громадой поднимались в темное небо, запах сирени наполнял воздух. В верхнем этаже отеля было освещено окно. На занавеске двигалась чья-то тень. И в чувствах Эшерста был такой сумбур, такая путаница, как будто любовь и весна, придавленные новыми переживаниями, пытались вновь найти дорогу к его сердцу и заглушались чем-то более острым и сильным. Эта девушка, которая назвала его Фрэнком и так порывисто пожала ему руку, — что бы сказала она, такая чистая и спокойная, о его дикой, беззаконной любви?