Джамбаттиста Вико - Основания новой науки об общей природе наций

Центральной темой трактата Вико стал вопрос метода, над которым трудились лучшие умы Европы раннего Нового времени: от Николая Коперника до Исаака Ньютона, от Френсиса Бэкона до Рене Декарта. Интенсивный поиск абсолютно достоверного и точного инструмента научного познания привел к возникновению особого жанра научной литературы – «рассуждений о методе», которые пользовались необычайной популярностью на протяжении трех столетий европейской интеллектуальной истории, с XVI по конец XVIII в. Масштаб интереса к проблеме метода можно представить себе, если просмотреть последние страницы книги Н. У Гилберта, посвященной проблемам метода в интеллектуальной культуре ренессансных гуманистов: список трудов о методе, написанных в XVI–XVII веках, занимает несколько страниц, притом что автор включает в него только те сочинения, в названиях которых слово «метод» употреблено в именительном падеже.

Для трактата Вико характерна, хотя и в меньшей степени, чем для других его трудов, барочная эклектика сюжетов, сопрягающая в одном сочинении, к примеру, изложение системы всего научного знания и рассуждения о типографских шрифтах, компасе и телескопе; здесь же мы найдем разделы о христианской теологии, поэтическом искусстве, проблемах интерпретации некоторых аспектов римского права и необходимости реформы университетов. Сам Вико в автобиографии представляет маленький трактат «О методе» как первый этап вынашиваемого им амбициозного эпистемологического проекта, способного составить конкуренцию самому знаменитому «Рассуждению о методе» в истории новоевропейской философии – сочинению Декарта. В «Жизни Джамбаттисты Вико, написанной им самим», неаполитанец самую свою жизнь представляет как приуготовление – и комментарий – к этому сочинению, названному им впоследствии «Новой наукой о природе наций» и ставшему венцом и оправданием его существования. Философское развитие Вико на страницах автобиографии предстает как напряженное драматическое действо. Завязкой этого действа становится изучение пропедевтических наук (грамматики и логики), подготовивших юный ум Вико к восприятию умозрительных истин платоновской философии. Затем чтение исторических сочинений Корнелия Тацита открывает ему отвлеченный, аисторический характер этих истин: ведь если Платон пишет о том, каким человек должен стать, то Тацит описывает людей такими, каковы они суть в действительности. В то же время, ограниченность метода Тацита проявляется в его описательности: он не в состоянии обнаружить аналогий и общих закономерностей в череде изображаемых им исторических событий. Дачный образец синтеза исторической конкретности и умозрения Вико обнаруживает, обратившись к юридическим сочинениям Гуго Гроция: в них он усмотрел первую попытку представить историю всех составляющих человеческий род наций как целое на основе универсальности естественного права. Наконец, завершает складывание этого канона авторитетов Бэкон, у которого Вико почерпнул идею прогресса научного знания.

Платон скорее украшает, чем обосновывает свою тайную мудрость народной мудростью Гомера; Тацит рассеивает свою Метафизику, Мораль и Политику по историческим событиям, как они дошли до него от предшествующих времен, разбросанными, смутными, бессистемными; Бэкон видит, что все божественное и человеческое знание, существовавшее до сих пор, нужно восполнить тем, чего в нем не было, и исправить в нем то, на что он указывает, но в отношении законов Бэкон не возвышается до вселенной государств, до течения всех времен, до распространения всех наций. Гроций же излагает в системе Всеобщего права всю Философию и Теологию.

«Постоянно держа перед глазами» труды этой четверицы авторитетов, Вико был полностью подготовлен к тому, чтобы перейти к самому главному труду своей жизни – «Новой науке»: «В этом произведении Вико, наконец, полностью раскрыл то Основание, которое он еще смутно и не вполне отчетливо имел в виду в своих предшествующих трудах» (подобно многим авторам автобиографий от античности до раннего Нового времени, Вико, обращаясь в этому жанру, пишет о себе в третьем лице). Подробный пересказ содержания «Новой науки» образует кульминационную часть автобиографии. За кульминацией следует эпилог, состоящий из двух частей: в первой из них Вико обстоятельно и подробно разбирает комментарии к «Новой науке», не забывая привести и историю создания каждого из них; во второй части речь идет о судьбе автора после окончания работы над самым главным трудом его жизни. Он не жалеет красок для описания ничтожества своего состояния: «Достигнув такой чести, Вико ни на что больше в мире не мог уже надеяться. Он достиг преклонного возраста, изнурен многочисленными трудами, измучен заботами о доме и жестокими судорогами в бедрах и голени, порожденными какой-то странной болезнью, пожравшей у него почти все, что находится внутри между нижней костью головы и нёбом. Тогда он совершенно отказался от занятий…». Венчает это драматическое повествование посвятительная надпись, адресованная Доменико Лодовичи, в которой Вико дает понять, что обуревающие его недуги суть болезнь к смерти: «Эти несчастные остатки злополучной „Новой науки *\ разбросанные по земле и по морю неизменно бурной судьбою, потрясенный и угнетенный Джамбаттиста Вико, раздираемый и усталый, как в последнюю надежную гавань, в конце концов передает». Очевидно, что Вико, автор столь многочисленных эпитафий и надгробных речей, которые ему приходилось сочинять за плату или ради упрочения своего положения при неаполитанском дворе, в лучших традициях гуманистической риторики пожелал составить эпитафию самому себе. Примечательно, что создание автоэпитафии совпадает с окончанием работы над трудом всей жизни Вико: наследуя авторам некоторых гуманистических автобиографий, Вико отождествляет себя со своим творением, в котором воплощается смысл его жизни. После «Новой науки» жизни нет – и вот за эпитафией следует надгробное слово, методично перечисляющее заслуги Вико в самых разных областях его деятельности: он был прекрасным преподавателем, великим ученым, умел дать достойный отпор невежественным критикам.