Ян Неруда - Стихотворения. Рассказы Малостранские повести Очерки и статьи

— Вы очень добрый человек, пан Странский!

— Это так, это так, пани трактирщица: сердце готов отдать.

— А вот есть для этого подходящий случай. Простите, пан Странский, что о неприятном для вас заговариваю, но жене вашей плохо живется.

— А мне что за дело? Как постлала, так и лежи!

— Да. Все это правильно, только ей, бедняжке, даже есть нечего, голову негде приклонить!

— Как — она голодает? Нет, моя жена не должна голодать, хоть я с ней и не живу. Давайте ей, пани трактирщица, обедать каждый день, я буду платить. А матери ничего не говорите, — сами знаете… И голову негде приклонить… Впрочем, мне-то что, пускай о ней ее «дядюшка» заботится!

— Плохо он о ней заботился, негодяй, а теперь и вовсе перестал.

— Из Праги, что ли, сбежал дядюшка, когда она ему надоела?

— Да нет, пан Странский, — посадили его. Он, говорят, все игрушки мастерил, да только не получалось у него это так хорошо, как прежде, пока он жил у вас и вы всем распоряжались. Пропивал он все, и на материал не оставалось. Так что он придумал! Украл у соседа-портного новый фрак на платье для трубочистов. Дело раскрылось, за ним пришли, а он, как увидел полицейских, выскочил в окно, да и наутек. На деревянном мостике у Новой улицы перегородили ему дорогу, так он через перила — в воду. Еле живого вытащили. Жена ваша нигде работы найти не может, голодная сидит, я ей уже несколько дней остатки от обедов отдаю. Прошу вас, пан Странский, смилуйтесь вы над ней и возьмите к себе!

— Чтоб она себе нового «дядю» завела?

— На это у нее уже всякая охота пропала, суровую школу прошла. Но вы ведь сжалитесь, коли я вас так прошу! Помогите ей в беде — знаю, вы страдаете больше, чем она…

— Но ведь… Эх, да мне какое дело! А что же она сама не попросит, неужели мне к ней идти?

— Да здесь я, здесь, дорогой муж!

Жена его с плачем выбежала из соседней комнаты и, не успел он опомниться, как она пала на колени, обняв его ноги:

— Уйди… прочь… а то ударю! — в страшном затруднении пробормотал пан Странский.

— Ты не обидишь меня, Странский. На коленях тебя прошу…

— Уходи лучше, а то крикну стражу, что ты меня задушить хочешь! — А пальцы старались расстегнуть воротник на горле.

— Богом прошу тебя, Странский, скажи, что прощаешь меня!

— Какое на тебе красивое платье, откуда ты это взяла? Видно, по дядюшкиному способу?

— Не обижайте ее. Это платье я ей дала, чтоб могла сесть с вами рядом и не срамить вас.

Дрожащей рукой налил пан Странский пива в кружку — и перелил через край.

— Встань… Садись и пей.

Слезы катились у него по лицу — он поднялся и вышел вон.

Еще днем, шагом, исполненным достоинства, — чтобы заткнуть рты соседям, — отвел пан Странский свою жену домой.

Мать его опять от них переехала.

Все знают, как больно, когда что-нибудь попадает в глаз, — особенно если это такой внушительный предмет, как красивая молодая девушка. Глаза воспаляются, краснеют, слезятся. А потом, подобно крылышку мотылька, повинуясь закону земного притяжения, образ девушки погружается все глубже и глубже, в самое животрепещущее сердце. И даже скромнейшая из скромниц учиняет в этой обители страшнейший кавардак, особенно если ей невдомек, что она там заперта.

По-видимому, у пана Коберца тоже неожиданно завелся этакий беспокойный жилец, ибо теперь он частенько прикладывал руку к сердцу — и вовсе не из простого желания проверить, там ли жилец или уже выехал.

Пану Коберцу, который, несмотря на свои сорок лет, был невиннее многих двадцатилетних, этот жилец поначалу причинял немало хлопот. Его обитель являлась святилищем, в которое не смела ступить грешная нога женщины, — и вдруг пан Коберец вынужден был вставать и ложиться с хорошенькой восемнадцатилетней девушкой в сердце, обедать и даже — да-да! — носить ее с собой в канцелярию!

Девушка, в которую влюбился пан Коберец, была премиленькая, но вовсе уж не такая необыкновенная раскрасавица. Она была первой женщиной, к которой пан Коберец присмотрелся поближе, и, присмотревшись, не мог надивиться, как господу богу удалось сотворить этакое совершенство.

У пана Коберца развилось поэтическое воображение: волосы ее представлялись ему дорогим шелком, глаза — черными алмазами в серебряной оправе, зубы — самой белой слоновой костью, язычок — шаловливым ребенком, носик — необыкновенно соблазнительным, грудь напоминала два белоснежных колокольца, а все прочее было очаровательно, как веселый французский водевиль. Впрочем, водевили эти за их фривольность пан Коберец недолюбливал.