Алексис Киви - Семеро братьев

Скоро дождь и гроза прошли. На следующий день выдалось знойное вёдро, и сено на лугу Вехкала было убрано. Но сам хозяин на лугу не показывался. Где же он задержался? В его ушах все еще звучал голос дочки Сеуналы и не давал покоя его душе. И потому он рано утром с тяжестью на сердце отправился к пастору и покаялся в своем грехе, в кощунстве против бога и неба. Сначала пастор сделал ему строгое внушение, потом, однако, сказал несколько слов утешения, и Юхани со спокойной душой вернулся домой. Но после случая на пустынном лугу Вехкала все заметили какую-то перемену во внешности и поведении Юхани. На его голове появился круглый котелок, воротник сюртука встал торчком, а полы были обрезаны, и от них остался лишь коротенький хвостик, как принято у пиетистов {102} 102 Пиетисты. — См. примечания 24 и 47. в разных углах Суоми. Так он стал отныне одеваться и чаще прежнего ходил в церковь. В храме он сидел с устрашающе серьезным видом, всегда на одном и том же месте, рядом с серьезным хозяином Хяркямяки, изредка покашливая, как это было в обычае также у его соседа. С тех пор бури в доме Юкола, да и вне его, разражались все реже, и жизнь Юхани почти спокойно потекла к мирному закату.

Симеони жил холостяком в доме Юхани, получал еду и питье и без устали, с раннего утра до позднего вечера, работал по хозяйству. Бережливый и скупой от природы, он год от года делался все скареднее. С подозрительностью скряги следил он за каждым шагом в доме, не упуская из виду ни мужиков, ни баб. Это из его уст как-то вылетели слова, над которыми и теперь еще смеются в Юколе и Тоуколе. Однажды, когда Симеони на сосновом чурбаке обтесывал маленьким топориком хлебную лопатку для Венлы, а народ обедал, сидя вокруг полной миски крошева из свинины, он промолвил всем в назидание: «Коль положить на хлеб совсем немножко свиного крошева, это очень сытно». И мужики и бабы прыснули со смеху, а сам Юхани, тоже посмеявшись, решил побранить брата за излишнюю бережливость. Но Симеони на это ответил: «Да ведь я вас к умеренности призываю, предупреждаю, чтоб не поклонялись животу своему. Это грех, смертный грех. И разве я скряга? Нет, настоящим-то скрягой был Калле Кунинкала: болел чахоткой и, когда увидел, что смерть уже совсем близка, поковылял гнать водку для собственных поминок. Он знал, что был лучшим мастером во всей Тоуколе, что хлеба у него уходило очень мало, а светлой водочки получалось много. Так и в этот раз. Сидит себе старый хрыч в холодном предбаннике у котла, хрипит да кашляет, нос, острый как шило, торчит, и глаза совсем стеклянные. Так вот и посиживал, а водки в избу натаскали полные котлы. Наконец вылез и сам из бани, поковылял домой, кое-как поднялся по крылечку в сени, оттуда в избу да сразу же упал на постель, а через несколько часов лежал уже холодненький. Вот это, люди добрые, была поистине скупость, даже на краю могилы не покинула она старика. Это и я готов назвать излишней бережливостью». Так оправдывался Симеони, никогда не принимая клички скряги.

Однако и хозяйка и хозяин всегда благоволили к нему, потому что он был верным и надежным стражем дома. Они со спокойной душой могли отлучаться, зная, что за всем присмотрит Симеони.

Однажды в сумрачный рождественский вечер Юхани с женой и двумя младшими детьми отправились в гости в Импиваару, к Туомасу и Лаури, а Симеони опять остался за хозяина. Дорога была хорошая, и было отрадно ехать через темные леса, под ясным, чистым небом. На коленях у Юхани сидел маленький Воробушек, толстый и серьезный, а у Венлы на руках был самый младший ребенок, славная спокойная девочка; укрытая шерстяным платком матери, она наслаждалась ее грудью. А сани под звон бубенцов быстро скользили по снежным полянам, все приближаясь к Импивааре.

Вот настал вечер, и батраки и служанки пошли на гулянье в Тоуколу. Хозяйничать в доме остался теперь один Симеони. Под его властью оказались две души — старшие девочки, девяти и семи лет. Отец с матерью не взяли их с собой в гости, а теперь дядя не пустил еще и на гулянье, и они были очень сердиты. Но Симеони не обращал на это внимания, решив пользоваться властью по собственному усмотрению.

Уже совсем стемнело, а в очаге все еще не пылал огонь, как обычно бывало в доме. Дети начали капризничать и громко требовали, чтоб дядя зажег огонь. Но это не трогало его, он, как всегда, спокойно полеживал на лежанке; только свисали пряди его жестких волос. Наконец он принялся учить девочек уму-разуму: «А что бы из этого вышло, если бы без конца калить печку? Нет уж, нет, это вам не железоделательный завод Ванда. И знайте, сороки, что дрова — вещь дорогая. Вот кончится лес — скажите-ка, чем тогда топить? Прутиками, что ли? Да, да, и дойдем до этого, если вперед не будем смотреть. А много ли надо нашему грешному телу? И вам, пострелятам, того меньше — чай, ведь бездельницы. Идите-ка под одеяло, там хватит тепла. А то ишь придумали!» Симеони ворчал и отчитывал их, но маленькие шалуньи, не привыкшие слушаться дядю, вступили с ним в отчаянный спор, злились, прыскали и даже хохотали, чтоб раздразнить его. Но когда и это не помогло, они осмелились вцепиться ему в волосы, свисавшие с лежанки, и изрядно-таки растрепали их, пока бедный дядюшка успел наконец подняться на ноги. Он схватил из угла черный от сажи ухват и, желая попугать маленьких мучительниц, громко застучал об пол и пригрозил переломать им ноги. Тогда плутовки в один миг шмыгнули из избы, и звонко хлопнула за ними березовая дверь.