Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

— И очень напрасно, повторяю вам, — возразил староста, который теперь, когда опасность миновала, расхрабрился. — Они бы вас не съели. Ну что, партию в бези́к?

— С удовольствием, мы не смели вам предложить, вы же теперь знаетесь с маркизами!

— Да ладно вам, ничего в них нет особенного. Да вот я завтра приглашен к ним на обед. Хотите пойти вместо меня? Предлагаю от чистого сердца. Честно, я бы лучше в отеле остался.

— Ну уж нет! Сразу ославят реакционером! — воскликнул председатель, хохоча над шуткой до слез. — Но вы ведь тоже бываете в Фетерне, — добавил он, обернувшись к нотариусу.

— Ничего особенного, я бываю там по воскресеньям, в одну дверь вхожу, в другую выхожу. Но они ко мне не заглядывают запросто позавтракать, как к старосте.

Г-на де Стермариа в тот день не было в Бальбеке, к большому огорчению старосты. Но он лукаво сказал метрдотелю:

— Эме, вы могли бы сказать господину де Стермариа, что он в этом ресторане не единственный аристократ. Видали господина, который завтракал со мной нынче утром? С усиками, похож на военного? Так вот, это маркиз де Камбремер.

— Ах вот как? Ну, меня это не удивляет!

— Пускай поймет, что не у него одного здесь есть титул. Знай наших! С этих аристократов иногда бывает полезно сбить спесь. Знаете, Эме, не говорите ему ничего, пожалуй, это я так, к слову, в конце концов, он и сам всё знает.

И на другой день г-н де Стермариа, зная, что староста хлопотал за одного из его друзей, сам подошел познакомиться.

— Наши общие друзья де Камбремеры хотели нас с вами свести вместе, но как-то дни не совпали, словом, что-то не получилось, — заметил староста, который, как многие лжецы, воображал, что никто и никогда не попытается уточнить столь незначительное обстоятельство, хотя если ваш собеседник случайно узнает, как всё произошло на самом деле, это навсегда раскроет ему глаза на лгуна и веры ему уже не будет.

Я, как всегда, смотрел на мадемуазель де Стермариа — теперь, когда ее отец отошел поговорить со старостой, это было легче. Она принимала позы, странные в своей небрежности, но всегда красивые — например, ставила оба локтя на стол, поднимая двумя руками бокал до уровня рта; холодный взгляд скользил по залу, ни на чем не задерживаясь; в голосе из-под присущих именно ей модуляций пробивалась врожденная, фамильная суровость, поразившая мою бабушку, что-то вроде атавизма, срабатывавшего каждый раз, то во взгляде, то в интонации, когда она довершала изложение своей мысли; всё это напоминало смотревшему на нее собеседнику о череде предков, оставивших ей в наследство это неумение сочувствовать, мгновения душевной глухоты, постоянно ощутимую нехватку человечности. Но во взглядах, мельком пробегавших в самой глубине ее зрачков и сразу исчезавших, читалось какое-то кроткое смирение, которое придает великой гордячке всепоглощающая страсть к чувственным наслаждениям; покорствуя этой страсти, она тянется только к тому, кто сулит ей эти наслаждения, будь он хоть комедиант, фигляр — в один прекрасный день она уйдет к нему от мужа; и по чувственному, яркому розовому румянцу на ее бледных щеках, такому же, как алый отблеск в самом сердце белых кувшинок в Вивонне, я догадывался, что она легко даст мне приникнуть к ней и отведать вкус той поэтической жизни, которую она вела в Бретани, — правда, она как будто не слишком ценила эту жизнь, не то потому, что слишком к ней привыкла, не то из отвращения к бедности и скупости родных, но этой жизнью было напитано ее тело. Едва ли она почерпнула бы силы для сопротивления в доставшемся ей скудном запасе воли, придававшем выражению ее лица какую-то вялость. И в серой фетровой шляпке с перышком, немодным и претенциозным, которую она неизменно надевала в ресторан к каждой трапезе, она казалась мне еще милее: эта шляпка приближала ее ко мне — не потому, что гармонировала с ее серебристо-розовым цветом лица, а потому, что была свидетельством ее бедности. Присутствие отца требовало от нее благопристойного поведения, но о людях, ее окружавших, она судила не так, как отец, и, возможно, замечала во мне не столько скромное мое положение в обществе, сколько пол и возраст. Если когда-нибудь г-н де Стермариа уйдет из отеля без нее, а главное, если за наш стол подсядет г-жа де Вильпаризи, и мы сразу вырастем в общественном мнении, я, быть может, расхрабрюсь настолько, что подойду к ней, мы обменяемся несколькими словами, договоримся о свидании, сблизимся. А когда-нибудь она останется на месяц одна, без родителей, в своем романтическом замке, и, может быть, мы будем ходить гулять вдвоем вечерами в сумерках, туда, где над потемневшей водой еще нежнее будут сиять розовые цветки вереска, и на стволы дубов будут набегать волны. Вместе мы обойдем этот остров, овеянный для меня таким обаянием — ведь там протекает повседневная жизнь мадемуазель де Стермариа, и память об этой жизни живет в ее глазах. Мне казалось, что по-настоящему я мог бы обладать ею только там, посетив этот край, окутавший ее покровом воспоминаний, — я жаждал сорвать с нее и этот покров заодно с теми, с помощью которых природа прячет женщину от устремленных на нее глаз (с тем же умыслом, с каким природа придумала для всех острое блаженство, сопряженное с актом размножения, а насекомым приказала заботиться сперва о пыльце, которую они должны собрать, а потом уже о нектаре), чтобы тем, кто домогается женщины, пребывая во власти иллюзии, будто могут обладать ею безраздельно, пришлось овладеть сначала пейзажами, среди которых она живет; ведь для воображения эти пейзажи полезней чувственных радостей, хотя без чувственности они бы не были так заманчивы.