Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Имена некоторых городов — Везле́ и Ша́ртра, Бу́ржа и Бове́ — служат нам кратким указанием на главную церковь города [161] Пруст видел церковь аббатства Святой Марии Магдалины в бургундском городке Везле́ в 1903 г. и описал в письме к другу Ж. де Лорису. . Это далеко не всегда так, но часто, представляя себе места, которых еще не знаем, мы в воображении украшаем их имена резными узорами, и это имя города — никогда не виденного — потом, когда мы пытаемся его имя соединить с нашим представлением о самом городе, послужит ему образцом, навяжет ему свой орнамент, свой стиль, превратит его в огромный собор. Но я-то прочел имя Бальбек на вокзале, над дверью, ведущей в буфет, выписанное белыми буквами на синей табличке чуть не персидской вязью. Я торопливо миновал вокзал и бульвар, который вел к вокзалу, и спросил, как пройти к морю, чтобы сразу, не отвлекаясь на остальное, увидеть и церковь, и море; люди, казалось, не понимали, что мне нужно. Я находился в старом Бальбеке, это был не пляж и не порт. Конечно, рыбаки, согласно легенде, нашли чудотворного Христа в море, и на одном из витражей церкви, расположенной где-то здесь, в двух шагах, было изображено, как они его нашли; а камень для нефа и башен брали из прибрежных скал, о которые бьются волны. И я представлял себе, что море подкатывает чуть не прямо к витражу, а оно было в курортном Бальбеке, на расстоянии пяти лье отсюда; я прочитал заранее, что колокольня рядом с церковным куполом вздымается, как шершавый и шероховатый нормандский утес, над которым кружат птицы, — и в моем воображении у ее подножия оседали последние клочья пены, слетавшие с волн, захлестывавших камень, а на самом деле она стояла у пересечения двух трамвайных линий, напротив кафе, над которым золотыми буквами было написано: «Бильярд»; фоном ей служили городские крыши, среди которых не затесалось ни одной мачты. И церковь, представшая моему взору вместе с кафе, с прохожим, у которого надо было спросить дорогу, с вокзалом, куда предстояло вернуться, — церковь сливалась со всем этим, казалась случайностью, соткавшейся из этого предвечернего света, в котором ее бархатистая пухлая чаша под небом была словно плод с розовой, золотистой, тающей кожицей, вызревавший под теми же лучами, что омывали трубы на крышах. Но когда я узнал апостолов, чьи копии видел в музее Трокадеро, ждавших меня по обе стороны от Девы Марии перед уходящим в глубину порталом и словно встречавших меня как почетного гостя, тут уж мне ни о чем не захотелось думать, кроме непреходящего значения этих статуй. Благосклонные, курносые, кроткие лица, согбенные спины — они будто шли мне навстречу, распевая «Аллилуйя» ясному дню. Но выражение их лиц было застывшее, словно у мертвых, и менялось, только если обойти их кругом. Я твердил себе: это здесь, это бальбекская церковь. Эта площадь, которая словно сама сознает свою славу, — единственное место на земле, где есть бальбекская церковь. Всё, что я видал до сих пор, были фотографии да копии знаменитых апостолов и Девы Марии с портала. А теперь вот она, сама церковь, вот она, статуя, — вот они сами, неповторимые, это же совсем другое дело, это же гораздо больше.

Но может быть, не только больше, но и меньше. Я был как молодой человек после экзамена или дуэли, который осознает, что вопрос, попавшийся ему, или сделанный им выстрел — пустяки по сравнению с огромностью знаний и отваги, которые ему хотелось показать: в душе у меня воздвиглась Дева Мария, не имевшая отношения к виденным мною репродукциям, неуязвимая для порчи, грозившей, быть может, репродукциям, — если их уничтожат, она-то уцелеет — идеальная, непреходящая ценность, и душа моя удивлялась при виде статуи, которую она тысячу раз воссоздавала в уменьшенном виде, а теперь эта статуя явилась мне в своем истинном виде, высеченная из камня, совсем близко, как вот этот предвыборный плакат или кончик моей трости, с которыми она соперничала, прикованная к площади, неотделимая от уходящей вдаль главной улицы, где на нее глазели кафе и контора омнибуса, а в лицо ей ударяла половина закатных лучей (вторая половина попадала в отделение Учетного банка, а вскоре, через несколько часов, ее осветит фонарь), омываемая, заодно с банковским филиалом, запахами стряпни из кондитерской, настолько подверженная тирании обыденности, что захоти я расписаться на этом камне — и она, знаменитая Дева Мария, которую доныне я наделял надмирным существованием и нетленной красотой, бальбекская Дева Мария, единственная в своем роде (увы, это значит — одинокая), не сможет себя защитить, и на ее теле, покрытом той же копотью, что соседние дома, все обожатели, пришедшие, чтобы ею любоваться, увидят след моего мела и буквы моего имени; и вот это бессмертное произведение искусства, о котором я так долго мечтал, превращалось у меня на глазах, вместе со всей церковью, в маленькую каменную старушку — я мог измерить ее рост и сосчитать морщины. Время шло, пора было возвращаться на вокзал, где я буду дожидаться бабушки и Франсуазы, чтобы вместе ехать в приморский, курортный Бальбек. Я вспоминал, что я читал о Бальбеке, вспоминал слова Сванна: «Это прелесть, по красоте не уступает Сиене». В своем разочаровании я винил случайные обстоятельства, свое дурное настроение, усталость, неумение видеть; я старался утешиться мыслью, что есть ведь и другие города, еще нетронутые, в которые я, может быть, скоро смогу проникнуть: меня омоют журчащими свежими брызгами жемчужные дожди Кемперле, я перейду через лучистое зелено-розовое сияние, озаряющее Понт-Авен; ну а с Бальбеком, как только я в него вступил, получилось так, будто я приотворил имя, которое следовало держать герметично запечатанным, — и вот трамвай, кафе, прохожие на площади, филиал банка, воспользовавшись лазейкой, которую я им неосторожно приоткрыл, подхваченные необоримым потоком воздуха и мощным давлением извне, разогнали все образы, жившие до сих пор в буквах имени Бальбек, и рухнули в эти буквы, которые сомкнулись за ними, так что теперь портал персидской церкви навсегда остался загнан в раму этих посторонних людей и вещей, и ничего другого в нем не осталось.