Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Я уже говорил, что Альбертина в тот день показалась мне не такой, как в прошлые встречи, и потом она каждый раз казалась мне другой. Но в тот момент я почувствовал, что некоторые перемены в облике, значительность, рост человека могут иной раз зависеть от разных душевных состояний, сквозь которые мы видим друг друга. Одно из состояний, играющих в этом отношении самую значительную роль, — это вера (в тот вечер вера, а потом крушение веры в то, что я познакомлюсь с Альбертиной, сперва безмерно уронили ее в моих глазах, а потом, с промежутком в несколько секунд, вознесли на недосягаемую высоту; несколько лет спустя сперва вера, а потом крушение веры в то, что Альбертина мне верна, приведут к похожим изменениям).

Конечно, я еще в Комбре замечал, как в разное время — смотря по тому, в каком из двух основных состояний, руководивших моим настроением, я оказался — слабело или усиливалось горе, которое я испытывал без мамы: целый день неощутимое, как лунный свет при сиянии солнца, с наступлением ночи оно воцарялось в моем тоскливом сердце, вытесняя все недавние воспоминания. Но в тот день, видя, как Эльстир расстается с девушками, так меня и не подозвав, я узнал, что перемены в соотношении радости и горя, вырастающих и падающих в наших глазах, могут зависеть не только от перемены в нашем состоянии, но и от неощутимого появления и исчезновения веры, которая, например, может сделать нас равнодушными к смерти, представляя ее чем-то несбыточным, и мы решаем, что нам важно пойти в концерт, который потерял бы для нас всю притягательность, если бы нам сообщили, что скоро нас гильотинируют, и вера, озарявшая нам этот концерт, внезапно развеялась бы; правда, что-то внутри меня понимало, какую роль играет вера — на самом деле это была моя воля, но от знания ничего не меняется, если наш разум и наши чувства не желают его признавать; ведь и разум, и чувство могут искренне верить, что мы хотим покинуть нашу возлюбленную, и только воля знает, что мы к ней привязаны. А всё потому, что их сбивает с толку вера в то, что мы очень скоро опять увидим нашу подругу. А вот если эта вера развеется, если они внезапно узнают, что она ушла навсегда, вот тут разум и чувства, сбившись с толку, совершенно теряют голову, и утраченная пустячная радость вырастает до небес.

Еще одна разновидность веры, и, кстати, ничтожность любви, проявляется в том, что любовь рождается раньше, чем изберет себе предмет, и, летучая, останавливается на образе такой-то женщины просто потому, что эта женщина почти недостижима. И думаешь уже не столько о женщине, которую и представить-то себе толком не можешь, сколько о том, как бы с ней познакомиться. Так возникает цепь тревог, и этого достаточно, чтобы привязать нашу любовь к той, кого мы почти не знаем. Любовь становится необъятной, а мы и не думаем, как мало места в ней занимает реальная женщина. И если вдруг, как это было, когда Эльстир у меня на глазах остановился с девушками, мы перестаем беспокоиться и тревога нас отпускает (ведь тревога — это и есть вся наша любовь), нам внезапно представляется, что любовь исчезла в тот самый миг, когда мы уже почти настигли добычу, о ценности которой не успели как следует подумать. Что я знал об Альбертине? Разок-другой видел ее профиль на фоне моря, уж конечно не такой прекрасный, как у женщин Веронезе, которые должны бы были нравиться мне больше, если бы я руководствовался чисто эстетическими соображениями. Но ведь когда улеглась тревога, я не мог припомнить ничего, кроме этого безгласного профиля, у меня ничего больше не было — значит, были и другие причины? С тех пор как я увидел Альбертину, я что ни день передумывал о ней множество мыслей, я вел с тем, что называл Альбертиной, долгий внутренний разговор, я заставлял ее задавать вопросы, отвечать, размышлять, совершать поступки, а реальная Альбертина, которую я видел на пляже, просто возглавляла бесконечную вереницу сменявшихся во мне час от часу воображаемых Альбертин; так звезда сцены, исполнительница заглавной роли, появляется только в самых первых из долгой серии спектаклей. Эта Альбертина была только силуэтом, а всё, что наслоилось, было моей выдумкой: в любви всегда наш вклад — даже с количественной точки зрения — торжествует над всем тем, что идет от любимого существа. И это относится даже к самой верной и преданной любви. Иногда она может возникнуть и выжить вокруг сущего пустяка, даже если телесная жажда уже полностью утолена. У бывшего учителя рисования моей бабушки была какая-то никому не ведомая любовница, у которой родилась дочь. Мать умерла вскоре после рождения ребенка, и учитель рисования так горевал, что совсем ненадолго ее пережил. В последние месяцы его жизни бабушка и несколько других комбрейских дам, никогда не позволявших себе даже намека на эту женщину при учителе, который, впрочем, с ней никогда и не жил и не так уж много общался, задумали обеспечить судьбу девочки — устроить складчину ей на пожизненную ренту. Предложила это бабушка, удалось уломать нескольких подруг; и в самом деле, девочка внушала такое сочувствие, пускай даже отец не знал наверняка, его ли это дочь, ведь с такими, как ее мамаша, ни в чем нельзя быть уверенным. Наконец дело уладилось. Девочка пришла благодарить. Она была некрасива и до того похожа на старого учителя рисования, что всякие сомнения рассеялись; хороши были только волосы, и одна дама сказала отцу, который ее привел: «Какие у нее прекрасные волосы!» Бабушка подумала, что теперь, когда эта безнравственная женщина умерла, а учитель тоже одной ногой в могиле, намек на прошлое, которого все якобы не знали, никому не принесет вреда, и заметила: «Это, должно быть, семейное. У ее матери тоже были такие прекрасные волосы?» — «Не знаю, — простодушно ответил отец. — Я ее никогда не видел без шляпки».