Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Иной раз, когда карета катила в гору по дороге, бегущей между вспаханных земель, за нами семенили несколько робких васильков, похожих на комбрейские; они придавали полям достоверность, подтверждали их подлинность, как драгоценный цветочек, которым иногда старые мастера подписывали свои полотна [189] … как драгоценный цветочек, которым иногда старые мастера подписывали свои полотна . — Например, итальянский художник Бенвенуто Тизи, по прозвищу Гарофало (1481–1559), свое прозвище получил по гвоздике на его гербе; некоторые картины Гарофало помечены вместо подписи изображением гвоздики (по-итальянски гвоздика — garofalo). . Наши лошади скоро их обгоняли, но через несколько шагов мы замечали еще один, который, поджидая нас, выставил из травы свою голубую звездочку; некоторые, расхрабрившись, подбегали к самой обочине дороги, и тогда мои далекие воспоминания сливались воедино с прирученными цветами.

Мы опять спускались по берегу вниз; навстречу нам, пешком, или на велосипеде, или в двуколке, или в карете, попадались особые создания — то девушка с фермы, погоняющая корову или полулежащая в двуколке, то дочка лавочника на прогулке, то элегантная барышня на откидном сиденье в ландо, напротив родителей, — цветы ясного дня, но уже не полевые: каждый цветочек лучился своей особой прелестью и рождал влечение, которого не утолить другому, точно такому же цветку. Блок, безусловно, открыл мне новые горизонты и обогатил мою жизнь в тот день, когда поведал мне, что мечты, которыми я себя тешил во время одиноких прогулок в сторону Мезеглиза, воображая, что вот пройдет крестьянка и я ее обниму, — всё это не были химеры, ни с чем не сообразные в окружающем мире: на самом деле все встречные девушки, крестьянки и барышни, жаждут уступить такому желанию. И пускай я был болен и не уходил из дому один, пускай никогда не смогу приникнуть к ним в любовном порыве, я все-таки был счастлив, как ребенок, рожденный в тюрьме или больнице и долго веривший, что человеческий организм способен переварить только сухой хлеб и лекарства, но вдруг узнавший, что и персики, и абрикосы, и виноград — всё это вкусная и полезная пища, а не просто садовые украшения. И даже пускай тюремщик или сиделка не разрешают ему срывать прекрасные плоды, все равно мир кажется ему прекрасней и существованье милосердней. Потому что желаемое прельщает нас сильнее, мы тянемся к нему доверчивее, когда знаем, что оно сообразно с окружающей нас реальностью, пусть даже для нас оно недостижимо. И мы с радостью думаем о жизни, если можем вообразить, как утоляем свое желание: для этого стоит лишь ненадолго прогнать мысль о том, что некое случайное мелкое препятствие вот сейчас мешает именно нам его осуществить. С того дня, как я узнал, что девичьи щеки можно целовать, я захотел больше узнать о девичьей душе. И мир показался мне интереснее.

Карета г-жи де Вильпаризи катила быстро. Я едва успевал заметить девушку, которая шла в нашу сторону; но человеческая красота — не то что красота вещей; мы чувствуем, что она принадлежит единственному в своем роде существу, наделенному сознанием и волей; и как только индивидуальность девушки, ее невнятная мне душа, ее неведомая мне воля запечатлевались на дне ее рассеянного взгляда в виде картинки, на удивление маленькой, но полной и завершенной, таинственно уподобленной пыльце, готовой к встрече с пестиками, — я тут же чувствовал, как во мне таким же смутным, таким же невнятным эмбрионом вспыхивает желание не упустить эту девушку, добиться, чтобы она меня заметила, чтобы ее желания не улетели на поиски кого-нибудь другого, и внедриться в ее мечты, и завладеть ее сердцем. А карета катила дальше, красавица оставалась позади, не успев уловить во мне ни одной черточки из тех, что складываются в человеческую личность, и потому ее глаза, едва скользнув по мне, тут же меня забывали. Почему она представлялась мне такой красивой — не потому ли, что я видел ее только мельком? Может быть. Прежде всего, невозможность задержаться рядом с женщиной, страх никогда больше ее не встретить внезапно придают ей такую же прелесть, как далекой стране — наша болезнь или бедность, не дающие нам ее увидеть, а тусклым дням, которые нам осталось прожить, — битва, в которой мы, скорее всего, погибнем. А в общем, если бы только не привычка, какой восхитительной представлялась бы жизнь тем, кто в любую минуту может умереть, то есть всем людям! И потом, если нашу фантазию подхлестывает желание невозможного, ее полет не ограничен реальностью встречи, при которой всё как на ладони, и очарование незнакомки тем больше, чем быстрее она проходит мимо. Стоит только стемнеть, стоит только карете промчаться по сельской дороге или по городской улице, и вот уже каждый девичий торс, словно античный мрамор, исковеркан скоростью, уносящей нас вдаль, и затопляющими его сумерками, и на каждом повороте, из дверей каждой лавки разят наше сердце стрелы Красоты, той самой Красоты, о которой подчас задумаешься — а вдруг она плод нашей фантазии, вдруг это она, фантазия, придает красоту неуловимой, ускользающей, рассыпающейся на части незнакомке?