Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

И все эти дамы каждый день прибегали, заливаясь смехом:

— Ну как, узнали что-нибудь?

Но вечером после визита принцессы Люксембургской жена председателя приложила палец к губам:

— Есть новости.

— Ах, госпожа Понсен неподражаема! Такая проницательность! Скажите скорей, что, что?

— Ну что — к так называемой маркизе приезжала белобрысая особа, нарумянена до ушей, карета с милю длиной, как у всех этих девиц.

— Ну и ну! Вот-те на! Подумайте только! Мы эту даму видели, помните, староста, мы еще заметили, что она привлекает к себе внимание, причем далеко не лучшим образом, но мы не знали, что она приезжала к маркизе. Женщина с негром, верно?

— Она самая.

— Ах, да что вы! А как ее зовут, не знаете?

— Как же, я притворилась, что по ошибке взяла ее карту, и узнала, что ее боевая кличка — принцесса Люксембургская! Не зря я сомневалась! Вот радость — жить здесь бок о бок со всякими баронессами д’Анж! [183] Вот радость — жить здесь бок о бок со всякими баронессами д’Анж! — Баронессой д’Анж называет себя Сюзанна, героиня комедии Александра Дюма-сына «Полусвет» (1855). — А староста процитировал председателю Матюрена Ренье и «Масетту» [184] А староста процитировал председателю Матюрена Ренье и «Масетту» . — «Масетта» — название Сатиры XIII Матюрена Ренье (1573–1613). Масетта — сводня, которая в молодости была жрицей любви, а в старости демонстрирует благочестие. .

Но не нужно думать, что это неразумение продлилось недолго, как те, что возникают во втором действии водевиля, чтобы развеяться в последнем. Когда принцесса Люксембургская, племянница короля Англии и императора Австрии, заезжала за маркизой де Вильпаризи, чтобы вместе покататься в карете, они всегда казались окружающим двумя особами легкого поведения, от которых нет спасения на водах. Три четверти мужского населения Сен-Жерменского предместья кажутся очень и очень многим добропорядочным буржуа промотавшимися распутниками (среди них, впрочем, попадаются и такие), которых, соответственно, нигде не принимают. Буржуазия на этот счет чересчур щепетильна: ведь этих самых аристократов, несмотря на их пороки, встречают с распростертыми объятиями там, куда не пустят никакого буржуа. Аристократы же воображают, что буржуазии это известно, вот они и ведут себя с преувеличенной скромностью, сами осуждают друзей, оказавшихся «на мели», и тем довершают недоразумение. Если какой-нибудь завсегдатай высшего света поддерживает отношения с мелкой буржуазией — допустим, например, что он сказочный богач и оказался председателем крупных финансовых обществ, — буржуазия, повстречав наконец дворянина, достойного быть крупным буржуа, готова поклясться, что он не водит знакомства с разорившимся маркизом, игроком, чья любезность, с их точки зрения, только доказывает, что с ним никто не хочет водиться. И она в себя не может прийти от удивления, когда герцог, президент административного совета колоссального предприятия, женит сына на дочери маркиза-игрока, чье имя, правда, принадлежит к самым древним во Франции, — но ведь и монарх скорее женит сына на дочери свергнутого короля, чем на дочери полновластного президента республики. В сущности, у этих двух миров такое же фантастическое представление друг о друге, как у обитателей пляжа на одной оконечности бальбекского залива о тех, кто обосновался на пляже с противоположной стороны: из Ривбеля можно разглядеть Маркувиль, но это только сбивает с толку, потому что кажется, будто маркувильские пляжники видят всё великолепие Ривбеля — а они почти ничего не видят.

Со мной случился приступ лихорадки, и бальбекский доктор рассудил, что мне не следует в жару целый день проводить на море, на солнце; он выписал мне рецепты на несколько лекарств, и бабушка приняла эти рецепты с таким почтением, по которому я сразу угадал, что она твердо решила ничего этого мне не давать, но зато учла его совет по части здорового образа жизни и согласилась на приглашение г-жи де Вильпаризи брать нас с собой на прогулки в карете. До обеда я бродил из своей комнаты в бабушкину и обратно. Бабушкина не выходила на море, как моя, зато ее окна были обращены на три разные стороны: на уголок мола, на двор и на равнину; и обставлена она была по-другому; в ней стояли кресла, расшитые металлической нитью и розовыми цветами, источавшими, казалось, приятный свежий аромат, который я чувствовал с порога. И в этот час, когда лучи, придя с другой стороны дома и словно из другого времени дня, преломляли углы комнаты, и воздвигали на комоде, рядом с отблеском пляжа, временный алтарь, пестрый, как цветы вдоль тропинки, и развешивали на стене трепещущие, теплые сложенные крылья света, готового вспорхнуть и улететь, и нагревали, словно ванну, квадратный провинциальный ковер перед окном, глядевшим на внутренний дворик, который солнце разукрасило фестонами, точь-в-точь виноградник, и как будто обрывали лепестки с цветастого шелка кресел и обдирали с них золотое шитье, отчего красота и затейливость обстановки только выигрывала, — эта комната, которую я пересекал в одну минуту, собираясь идти одеваться для прогулки, напоминала призму, рассекавшую на отдельные цвета свет, бьющий в окна, а еще она становилась похожа на улей, где вразброд расслаивались упоительные, зримые соки дня, которые мне предстояло отведать, и на сад надежды, растворенной в трепете серебряных лучей и розовых лепестков. Но прежде всего я раздвигал занавески — мне не терпелось увидеть, каково нынче утром Море, игравшее на берегу, как нереида. Потому что море каждый день было другое. Назавтра было уже новое море, иногда похожее на вчерашнее. Но я никогда не видел дважды одно и то же.