Александр Дюма - Дюма. Том 06. Сорок пять

— Шико любил меня, — продолжал Генрих, — и мне его не хватает. Вот все, что я могу сказать. О, подумать только, что на том месте, где ты сейчас сидишь, перебывали все эти молодые люди, красивые, храбрые, верные! Что на том кресле, куда ты положил свою шляпу, раз сто, если не больше, засыпал Шико.

— Может быть, это было и очень остроумно с его стороны, — прервал д’Эпернон, — но не очень-то почтительно.

— Увы! — продолжал Генрих. — Остроумие дорогого друга исчезло, как и он сам.

— Что же с ним приключилось, с вашим Шико? — беззаботно спросил д’Эпернон.

— Он умер! — ответил Генрих. — Умер, как все, кто меня любил!

— Ну, так я полагаю, ваше величество, — сказал герцог, — что он хорошо сделал. Он старел, хотя и не так быстро, как его шуточки, и мне говорили, что трезвость не была главной его добродетелью. А от чего помер бедняга?.. От расстройства желудка?..

— Шико умер от горя, черствый ты человек, — едко сказал король.

— Он так сказал, чтобы рассмешить вас напоследок.

— Ошибаешься: он даже постарался не огорчать меня сообщением о своей болезни. Он-то знал, как я сожалею о своих друзьях, ему часто приходилось видеть, как я их оплакиваю,

— Так, значит, вам явилась его тень?

— Дал бы мне Бог увидеть хоть призрак Шико!.. Нет, это его друг, достойный Горанфло, письменно сообщил мне печальную новость.

— Горанфло? Это кто еще такой?

— Один святой человек; я назначил его приором монастыря святого Иакова, — такой красивый монастырь за Сент-Антуанскими воротами, как раз напротив Фобенского креста, вблизи от Бель-Эба.

— Замечательно! Какой-нибудь жалкий проповедник, которому вы, ваше величество, пожаловали приорство с доходом в тридцать тысяч ливров, — его-то вы небось не будете этим попрекать!

— Уж не становишься ли ты безбожником?

— Если бы это могло развлечь ваше величество, я бы, пожалуй, попытался.

— Герцог, ты кощунствуешь!

— Шико ведь тоже был безбожником, и ему это, насколько помнится, прощалось.

— Шико появился у меня в те дни, когда меня еще могло что-нибудь рассмешить.

— Тогда вашему величеству незачем о нем сожалеть.

— Почему?

— Если ваше величество ничто не может рассмешить, Шико, как бы он ни был весел, не очень помог бы вам.

— Этот человек мог все. Я жалею о нем не только из-за его острот.

— А из-за чего же? Полагаю, не из-за его наружности: рожа у господина Шико была прегнусная.

— Он давал мне хорошие советы.

— Ну вот, теперь я вижу, что, если бы он был жив, вы, ваше величество, сделали бы его хранителем печати, как изволили сделать приором какого-то простого монаха.

— Ладно, герцог, пожалуйста, не потешайтесь над теми, кто питал ко мне дружеские чувства и к кому у меня тоже была привязанность. С тех пор как Шико умер, память о нем для меня священна как память о настоящем друге. И когда я не расположен смеяться, мне не хочется, чтобы и другие смеялись.

— О, как вам угодно, сир. Мне хочется смеяться не больше, чем вашему величеству. Но только что вы пожалели о Шико из-за его веселого нрава и требовали, чтобы я вас развеселил, а теперь вдруг желаете, чтобы я нагонял на вас тоску… Тысяча чертей!.. О, прошу прощения, вечно у меня вырывается это проклятое ругательство!

— Хорошо, хорошо, теперь я поостыл. Теперь я как раз в том расположении духа, в котором ты хотел меня видеть, когда начал разговор. Выкладывай же дурные вести, д’Эпернон: простых человеческих сил у короля уж наверно хватит.

— Я в этом не сомневаюсь, ваше величество.

— И это большое счастье. Ибо меня так плохо охраняют, что если бы я сам себя не оберегал, то мог погибнуть десять раз на дню.

— Что было бы весьма на руку некоторым известным мне людям.

— Против них, герцог, у меня есть алебарды моих швейцарцев.

— На расстоянии это оружие слабое.

— Против тех, кого надо поразить на расстоянии, у меня есть мушкеты моих стрелков.

— Они только мешают в рукопашной схватке. Лучше, чем алебарды и мушкеты, защищают короля собственной грудью его верные люди.

— Увы! — молвил Генрих. — В прежнее время они у меня имелись, и в груди их бились благородные сердца. Никто не добрался бы до меня в те дни, когда защитой моей были живые бастионы, именовавшиеся Келюс, Шомберг, Сен-Мон, Можирон и Сен-Мегрен.

— Вот о чем вы сожалеете, ваше величество? — спросил д’Эпернон: он решил, что отыграется, поймав короля на откровенно эгоистическом признании.

— Прежде всего я сожалею о благородных сердцах, — произнес Генрих.