Александр Дюма - Дюма. Том 06. Сорок пять

Таким образом, Генрих с женой оказались, к обоюдному удовольствию, наедине.

На лице у короля не было ни намека на беспокойство или угрозу. Он, ясное дело, латыни не понимал.

— Сир, — сказала Маргарита, — я жду, когда вы начнете задавать мне вопросы.

— Письмо это, видно, очень беспокоит вас, моя дорогая, — сказал король. — Не надо так волноваться.

— Ваше величество! Дело в том, что такое письмо — целое событие или должно считаться событием. Король ведь не посылает вестника к другому королю, не имея на то крайне важных причин.

— В таком случае перестанем говорить и об известии и о вестнике. Кажется, вы сегодня вечером даете бал или что-то в этом роде?

— Предполагала, сир, — удивленно ответила Маргарита, — но тут нет ничего необычного. Вы же знаете, что у нас почти каждый вечер танцы.

— А у меня завтра охота, очень большая охота.

— А!

— Да, облава на волков.

— У каждого свои развлечения, ваше величество. Вы любите охоту, я — танцы. Вы охотитесь, я танцую.

— Да, друг мой, — вздохнул Генрих. — И по правде говоря, ничего худого тут нет.

— Конечно, однако, ваше величество, вы сказали это со вздохом.

— Послушайте, что я вам скажу, мадам.

Маргарита насторожилась.

— Меня тревожит одна вещь.

— Что именно?

— Один слух.

— Слух?.. Ваше величество беспокоит какой-то слух?

— Что же тут удивительного, раз этот слух может вас огорчить?

— Меня?

— Да, вас.

— Я не понимаю.

— А вы сами ничего не слышали? — продолжал Генрих тем же тоном.

Маргарита начала всерьез опасаться, что все это было способом нападения, избранным ее мужем.

— Я женщина, лишенная всякого любопытства, — сказала она, — и никогда не слушаю того, что трубят мне в уши. К тому же я так мало значения придаю этим, как вы говорите, слухам, что, даже внимая им, почти ничего не расслышала бы. Тем более до меня ничего не доходит, раз я затыкаю себе уши.

— Так вы считаете, что все эти слухи надо пропускать мимо ушей.

— Безусловно, сир, особенно нам, королям.

— Почему нам в особенности, друг мой?

— Потому что о нас, королях, вообще так много судачат, что у нас покоя бы не было, если бы мы стали считаться с разговорами.

— Так вот, мадам, я с вами вполне согласен и сейчас дам вам отличный повод применить свою философию.

Маргарита подумала, что наступает решительный момент. Она собрала все свое мужество и довольно спокойно ответила:

— Хорошо, ваше величество. Сделаю это очень охотно.

Генрих начал тоном кающегося, который должен сознаться в тяжелом грехе:

— Вы знаете, как я забочусь о бедняжке Фоссез?

— Ага! — вскричала Маргарита, видя, что речь пойдет не о ней, и принимая торжествующий вид. — Да, да, о малютке Фоссез, о вашей приятельнице.

— Да, мадам, — ответил Генрих все тем же тоном, — да, о малютке Фоссез.

— Моей фрейлине?

— Вашей фрейлине.

— Вашей любимице, от которой вы без ума!

— Ах, друг мой, вы заговорили на манер одного из тех слухов, которые только что осуждали.

— Вы правы, сир, — улыбнулась Маргарита, — смиренно прошу у вас прощения.

— Друг мой, вы правы, слухи часто оказываются ложными, и нам, особенно же нам, королям, крайне необходимо превратить эту теорему в аксиому… но, помилуй Бог, мадам, я, кажется, заговорил по-гречески.

И Генрих расхохотался.

В этом столь бурном хохоте и особенно в сопровождавшем его остром взгляде Маргарита уловила насмешку, что снова вызвало у нее беспокойство.

— Так что же насчет Фоссез? — сказала она.

— Фоссез больна, друг мой, и врачи не могут определить, что у нее такое.

— Это странно, ваше величество. По уверениям вашего величества, Фоссез никогда не грешила, Фоссез, послушать вас, даже перед королем устояла бы, если бы король заговорил с ней о любви. И вот Фоссез, этот невинный цветок, эта кристально чистая Фоссез вынуждена прибегать к помощи врачебной науки, которая должна разбираться в ее радостях и горестях?

— Увы! Дело обстоит не так, — с грустью произнес Генрих.

— Что? — воскликнула королева злорадно, ибо даже самая умная и великодушная женщина не может удержаться от удовольствия пустить стрелу в другую женщину. — Как! Фоссез не цветок невинности?

— Этого я не сказал, — сухо ответил Генрих. — Упаси меня Бог осуждать кого-нибудь. Я говорю, что моя доченька Фоссез чем-то больна и скрывает свою болезнь от врачей.

— Хорошо, пусть от врачей, но не от вас же, поверенного ее тайн, названного отца… это мне кажется странным.