Александр Дюма - Дюма. Том 06. Сорок пять

— О, я ведь добродушный, патриархальный буржуа, — сказал Генрих, — и король-то я только для смеха — что же мне, черт возьми, делать, как не смеяться? Но письмо, письмо, ведь оно адресовано мне, и я хочу знать, о чем там речь.

— Это коварное письмо, сир.

— Подумаешь!

— Да, да, и в нем больше клеветы, чем нужно для того, чтобы поссорить не только мужа с женой, но и друга со всеми своими друзьями.

— Ого! — протянул Генрих, выпрямляясь и нарочно придавая своему лицу, обычно столь открытому и благодушному, подозрительное выражение. — Поссорить мужа с женой, то есть меня с вами?

— Да, вас со мною.

— А по какому случаю, женушка?

Шико сидел как на иголках, и хотя ему очень хотелось есть, он многое отдал бы, чтобы только уйти спать даже без ужина.

— Гром разразится, — шептал он про себя, — гром разразится.

— Ваше величество, — сказала королева, — я очень сожалею, что вы позабыли латынь, которой вас, однако же, наверное обучали.

— Мадам, из всей латыни, которой я обучался, мне запомнилось только одно — одна фраза: “Deus et virtus aeterna” [14] Бог и вечная добродетель {лат.). —. странное сочетание мужского, женского и среднего рода. Мой учитель латинского языка мог истолковать мне это сочетание лишь с помощью греческого языка, который я знаю еще хуже латыни.

— Ваше величество, — продолжала королева, — если бы вы знали латынь, то обнаружили бы в письме много комплиментов по моему адресу.

— О, отлично, — сказали король.

— Optime [15] Превосходно (лат.). , — вставил Шико.

— Но каким же образом, — продолжал Генрих, — относящиеся к вам комплименты могут нас с вами поссорить? Ведь пока брат мой Генрих будет вас хвалить, мы с ним во мнениях не разойдемся. Вот если бы в этом письме о вас говорилось дурно — тогда дело другое, и я понял бы политический расчет моего брата.

— А! Если бы Генрих говорил обо мне дурно, вам была бы понятна политика Генриха?

— Да, Генрих де Валуа. Мне известны причины, по которым он хотел бы нас поссорить.

— В таком случае погодите, ибо эти комплименты — только лукавое вступление, за которым следует злостная клевета на ваших и моих друзей.

Смело бросив королю эти слова, Маргарита стала ждать возражений.

Шико опустил голову, Генрих пожал плечами.

. — Подумайте, друг мой, — сказал он, — в конце концов, вы, может быть, чересчур хорошо поняли эту латынь, а письмо моего брата, возможно, не столь злонамеренно.

Как ни кротко, как ни мягко произнес Генрих эти слова, королева Наваррская бросила на него взгляд, полный недоверия.

— Поймите меня правильно, сир, — сказала она.

— Мне, Бог свидетель, только этого и нужно, мадам, — ответил Генрих.

— Нужны вам или нет ваши слуги, скажите!

— Нужны ли они мне, женушка? Что за вопрос! Что бы я стал делать без них, предоставленный самому себе, Боже ты мой!

— Так вот, сир, король хотел бы удалить от вас лучших ваших слуг.

— Это ему не удастся.

— Браво, ваше величество, — прошептал Шико.

— Ну, разумеется, — заметил Генрих с тем изумительным добродушием, которое было настолько ему свойственно, что до конца его жизни все на это ловились, — ведь слуг моих привязывает ко мне чувство, а не выгода. Я ничего им не могу дать.

— Вы им отдаете все свое сердце, все свое доверие — это лучший дар короля его друзьям.

— Да, милая женушка, и что же?

— А то, ваше величество, что вы больше не должны им верить.

— Помилуй Бог, я перестану им верить лишь в том случае, если они меня к этому вынудят, оказавшись недостойными веры.

— Ну так вам докажут, — сказала Маргарита, — что они ее недостойны. Вот и все.

— Ах, так, — заметил король, — а в чем именно?

Шико снова опустил голову, как всегда делал это в щекотливый момент.

— Я не могу сказать вам этого, ваше величество, — продолжала Маргарита, — не поставив под угрозу…

И она оглянулась по сторонам.

Шико понял, что он лишний, и отошел.

— Дорогой посол, — обратился к нему король, — соблаговолите обождать в моем кабинете: королева хочет что-то сказать мне наедине, что-то, видимо, очень важное для моих дел.

Маргарита не шевельнулась, лишь слегка наклонила голову — знак, который, как показалось Шико, уловил только он. Видя, что супруги были бы очень рады, если бы он удалился, он встал и вышел из комнаты, отвесив обоим поклон.

Удалить свидетеля, более сильного в латыни, как полагала Маргарита, чем он признавался, уже было для нее триумфом или, во всяком случае, известным залогом безопасности. Ибо, как уже было сказано, Маргарита считала Шико более ученым, чем он желал казаться, а наедине с мужем она могла придать каждому латинскому слову более широкое толкование, чем ученые педанты когда-либо давали самым загадочным стихам Плавта или Персия.