Дежё Костолани - Избранное

И на сей раз оба проливали слезы.

Дочь, устроясь в купе и облокотясь на опущенное окно, увидела вдруг, что старики ее плачут. Она приняла было деланно-безразличный вид, попыталась улыбнуться, но раскрыть рот не решилась: побоялась, что у самой прервется голос.

Долгим было это расставанье и трудным. Поезд все никак не отправлялся. Местные поезда не могут без сюрпризов. Сначала такой поезд припугнет вас, будто сейчас тронется, дернет даже раз-другой с превеликим лязгом и скрежетом. Но в последнюю минуту обязательно обнаружатся какие-нибудь досадные неполадки. Так что времени у них оставалось предостаточно. Все, что можно сказать, было сказано, и больше слов не находилось. Отерев глаза, старики переминались с ноги на ногу, желая одного: скорее бы уж кончилось это затянувшееся прощанье.

— Смотри не простудись, — с беспокойством напомнила мать. — Недолго ведь в такую адскую жару.

— Вода во фляжке, — еще раз предупредил отец. — Холодной не пей.

— И дынь не ешь. И салата из огурцов. Пожалуйста, Жаворонок, прошу тебя, ни в коем случае.

Паровоз испуганно свистнул. Все трое вздрогнули. Но поезд не тронулся с места.

— Ну, с богом, дочка, — собрав все свои силы и с мужественной решимостью кладя конец разговору, сказал Акош. — Господь с тобой, береги себя.

— Жаворонок! — зубами сжав кончик носового платка, чтобы удержать подступившие опять слезы, вскричала мать. — Доченька, как же ты надолго нас покидаешь.

— До пятницы, — удалось той наконец вымолвить слово. — До пятницы, всего на неделю.

— До пятницы, — отозвались отец с матерью, — до пятницы.

И в это мгновенье старенькие, низенькие вагончики неожиданно дрогнули и скрипя, шипя поползли вперед.

Поезд устремился вдаль, на просторы полей.

Девушка высунулась из окна, глядя на родителей. Прямо, неподвижно стояли они рядом, махая платками. Некоторое время она их различала, потом потеряла из виду.

Казармы, колокольни, стога сена, кружась, отступали назад, столбы бежали мимо. Лиловые цветочки кивали, пригибаемые ветром от поезда. Пыль и яркое солнце слепили глаза, а от дымной вони каменного угля она даже закашлялась. Все плыло, качалось вокруг.

Дочь была вся в отца. Обычно жила, как живется, со дня на день. Но сменявшиеся за окном картины, убегавшие поля привели на память то, чего никогда не изменишь, от чего никуда не убежишь, и сердце ее сжалось.

Она перешла к другому, закрытому окну, но увидала в стекле свое отражение. Она не любила смотреть на себя, это суетно, да и зачем?

И, словно спасаясь бегством, унося свою скорбь в укромный, надежный уголок, девушка по зыбкому полу вагона поспешила обратно в купе. Но сил не хватило.

Дойдя до отделения, где сидели молодой человек с сухощавым стариком священником, она не выдержала.

Глаза вдруг наполнились слезами.

Первыми ее чувствами были испуг и удивление, что случилось, чего она боялась, чего ожидала не сейчас, а потом, по приезде, или еще позднее. Сама еще себе не веря и инстинктивно таясь, пытаясь заслониться от попутчиков, она поднесла было руки к глазам. Господи, какие слезы. Неужто такое море разливанное бывает на свете!

И платок уже не стала искать. Море ведь не осушишь. Стояла перед двумя мужчинами и плакала в открытую, почти бесстыдно упиваясь своим необузданным страданием, напоказ выставляя безутешное свое проклятие — безвольно и вместе вызывающе. Ей все равно было, что на нее смотрят. Да она и не видела никого. Зрение вновь и вновь застилала пелена слез.

Потом дыхание перехватила судорога, нервная и мышечная спазма. Словно ком застрял в горле, стянув его терпкой, как от вина, невыносимо горькой оскоминой.

Древнее действо — плач — разыгрывалось перед ее спутниками. Грудь вздымал один бесконечный титанический вздох, подергивающиеся губы тщетно ловили воздух. Несколько таких схваток — и стиснувшая ее судорога завершилась тоже мучительным, но благим разрешением от бремени.

Она припала к двери купе, чтобы облегчить себе эту тяжкую работу. Гримаса физической боли уже не кривила ее лица. Только жаркие потоки лились из глаз, изо рта, из носу, все слезные хляби разверзлись. И тело, здоровое само по себе, от плеч до колен сотрясал какой-то незримый, ей одной ведомый недуг: то ли смутное, безотчетное воспоминание, то ли недодуманная, но неотступно гложущая мысль: никакими воплями не выразимая душевная мука.

Она опустилась на сиденье. Большое ее лицо пошло пятнами от солнца, мокрый нос распух и побагровел. В шляпе с перьями у бедняжки был совсем маскарадный вид.