Анхель Аранго: Кубинский рассказ XX века

Майским вечером тысяча девятьсот пятьдесят четвертого прервалось однообразие этой жизни. Ее брат Роберто не вернулся домой, а на другой день Роса-Сорока принесла в квартал новость: «Чтоб лопнули мои глаза, чтоб мне сдохнуть, если я не видела его — глаза открыты, ноги вывернуты, бомба на груди и надпись: «Васконселоса и Фигероа в сенат — волей народа» — и брошен был террорист на пол бара в Луйяно, в котором — ни души».

Глорита оделась в черное, но против всех ожиданий не стала долго оплакивать свое горе, а с головой окунулась в подпольную революционную деятельность. В добропорядочном доме Марии Лансис скрывались преследуемые, продавались боны «26 июля», собирались лекарства для партизан в горах. Когда пал Батиста, Глорита прервала траур и оделась в красное и черное [73] Цвета «Движения 26 июля». . Потом начала работать учительницей, перестала ходить к семичасовой мессе, влюбилась в одного повстанца, товарища ее брата… Потом революционный порыв Глории начал иссякать и уже обращаться против революции; по мере ее продвижения вперед Глорита все больше пугалась — оказаться среди таких потрясений! — но это же коммунизм, дочь моя! — Отец мой, это не так — это так, это так, это так — Глорита снова ходит в церковь — Глорита оставляет свой класс — та Глорита, которая ходит к семичасовой мессе, — Глорита, которая с молитвенником и четками.

Мне было больно смотреть на фотографии твоих детей. Мой мальчик сейчас, наверное, такой же. Вот дочь, наверное, постарше твоей Эстер. Она родилась в пятьдесят шестом. Жена привозила их в октябре шестидесятого (несколько дней назад исполнилось два года). Знаю, что все в порядке, очень выросли, знаю, что мать продолжает учить их испанскому, что не вышла замуж, что живут в Хайлиа [74] Населенный пункт вблизи города Майами (США). рядом с озером, что не настраивает их против отца.

Видишь ли, мы в университете были однокурсниками. Вместе поступили на одно и то же предприятие. Поженились. Работали бухгалтерами. Вскоре стали получать приличное жалованье. Копили деньги. Когда родилась дочь, купил дом (ее имя — все еще на решетке у входа) и заставил жену уйти с работы. В пятьдесят восьмом родился сын, в честь этого обменял «понтиак» на «Олдсмобил-58», ты его видел (каждый раз, когда я появляюсь в отряде, тощий Лумумба упрашивает: «Буржуй, прокати вокруг квартала»).

Так вот и пришла ко мне революция. Я, как сказал поэт, не знал, кому обязан жизнью, но идеи ее разделял. Фидель начал ставить все на свое место (тесть говорил — все портить), и я был от него в восторге. Тогда я еще не так хорошо во всем разбирался, как сейчас, и, само собой, никогда не был коммунистом (да и вообще в шестидесятом было очень мало коммунистов, мы были фиделисты, а не ньянгарас [75] Презрительное прозвище коммунистов. — так называл нас тесть). Я стал милисиано. Начались осложнения. Я был единственным в бухгалтерии, кто это сделал. Утром, когда я приходил на работу, сослуживцы разбегались при моем приближении, замолкали, поворачивались ко мне спиной, говорили со мной только по служебным делам. Считали, что оскорбляют меня, вынуждая обедать в одиночку.

Но такое положение (и это самое скверное) не ограничилось работой. Дошло и до семьи. Друзья (подавляющее большинство) в конце концов перестали бывать у нас. Жена, которая всегда была в душе католичкой (как и я), стала ходить в церковь каждое воскресенье (она не делала этого с тех пор, как закончила колледж «Лурд»). Изо дня в день приходили вести о друзьях, которые уезжали из страны. Невозможно было ни с кем заговорить из своего круга, чтобы не началась политическая болтовня. А те немногие друзья, которые еще посещали наш дом, все упрекали меня за поддержку правительства, которое ущемляло наши собственные интересы, и сочувствовали жене по поводу моего неразумного поведения. Супружеская жизнь омрачилась. Только в постели мы были по-прежнему счастливы. Никогда я так не нуждался в ней. Никогда так не желал ее.

Потом фирму национализировали, как и все остальные североамериканские предприятия, и я совсем перестал бывать дома. Тогда начались упреки и разговоры об отцовской ответственности. И о неминуемой бомбардировке страны. Уже и в постели не было покоя. После ласк она начинала плакать, умолять, чтобы мы уехали с Кубы. Я думал — с ума сойду. Работал я тогда зачастую по восемнадцать часов. Детей видел только спящими. По ночам меня будили приглушенные рыдания жены. Если в воскресенье, после целой недели строевой подготовки в Пятом округе, мне случалось привести домой кого-нибудь из новых товарищей («Никогда не бывало негров в этом доме!» — говорила жена), ни разу не вышла встретить их, хотя бы ради меня.