Элиза Ожешко: Сочинения в 5 томах. Том 1. Марта. Меир Эзофович

Павловский, идейно выросший на литературе «великих мужей» Франции — сочинениях Вольтера, Руссо, Дидро и многих других, вовсе не был революционером. Но он был полон «вольнодумных» стремлений, считался вольтерьянцем председательствовал в масонской ложе.

Он открыто проповедовал необходимость всестороннего коренного обновления жизни Польши.

По своим политическим убеждениям Бенедикт Павловский чуждался реакционного высокородовитого барства — тех собственников колоссальных земельных богатств («латифундий»), могущественных польских магнатов, которые под вывеской «республики шляхетского равенства» правили в конце XVIII века Польшей, используя голоса и сабли пролетаризованной мелкой шляхты.

Он примыкал к политическим традициям наиболее прогрессивной части польского среднего дворянства; в союзе именно с этой политической силой передовые элементы польских городов создали «конституцию 3 мая 1791 года», в ответ на провозглашение которой аристократическая олигархия предательски призвала иноземные войска для третьего и последнего (1795) раздела страны. Возрождение Польши на новых началах, прояснению которых весьма содействовал вдохновляющий пример французской революции конца восемнадцатого века, остановилось за политической смертью государства. Но активность политического блока, создавшего конституцию 3 мая 1791 года, не иссякла. Она проявила себя отчасти в восстании 1830 года и, особенно, в необычайном расцвете польской литературы в период романтизма (Мицкевич, Словацкий, Красинский и мн. др.).

Таким образом, отец писательницы (по отзывам знавших, его, «человек великого ума и сильной воли») принадлежал к тем представителям родовитой средней шляхты, которые идейно были связаны с лучшими гуманистическими традициями периода европейского и польского «Просвещения».

В доме Павловских оставалась собранная им ценнейшая библиотека, и она тоже говорила о его убеждениях, Здесь была «почти вся французская литература восемнадцатого столетия», рассказывала писательница. Было в доме и собрание редких картин. Все это оказывало свое, пусть незаметное, но бесспорное влияние на духовное формирование будущей писательницы.

Лет девяти девочку отдали в светский пансион при женском монастыре в Варшаве. Здесь было до ста учениц в возрасте от десяти до пятнадцати лет. Обучение было поверхностное и носило светский характер, как об этом заявляла писательница.

«Религиозных книг для чтения не давалось никаких. И вообще не делалось ничего, чтобы нас оставить в монастыре. Вербовка в монастырь была бы для пансиона невыгодной».

Главное внимание обращалось на языки (французский и немецкий), на музыку и танцы; к остальным предметам относились равнодушно.

«Несколько роялей, — вспоминала потом Элиза Ожешко, — с утра до вечера бренчали в различных залах пансиона и даже в часовнях».

Однако здесь оказался хороший учитель польского языка и литературы, превосходный лектор и декламатор, развивший у некоторых учениц вкус к поэзии.

За пять лет пребывания в этом пансионе Эльжбета прочла не только значительное число французских книг, как это было принято в такого рода учебных заведениях (тайком сюда проникли и некоторые сочинения Жорж Санд), но она познакомилась также и с основными произведениями выдающихся старых и новых польских писателей.

«Во мне, — говорила писательница, — зарождался тогда культ великих людей и дел».

На пятнадцатом году Эльжбета простилась с «паннами сакраментками» и вернулась домой.

Ее сразу же стали вывозить в «свет», в кипящую весельем среду белорусской шляхты в городе Гродно, на Немане.

«Выйдя в „свет“, я некоторое время была какой-то легкомысленной, — говорила на склоне своих лет писательница. — Шум ли светской жизни меня ошеломил, мое ли положение самой богатой и пользовавшейся наибольшим успехом барышни сделали меня такой поверхностной, не знаю. Знаю только, что из мечтаний в монастыре о бедном и благородном молодом человеке, об освобождении моих крепостных, о каких-то неопределенных, но красивых подвигах, в это время во мне ничего не осталось… Психический мир мой как-то сузился, уменьшился».

И она добавляла при этом:

«На новую жизнь я смотрела, как на игрушку, и будущее казалось мне игрушкой. Я хотела как можно скорее стать замужней только для того, чтобы иметь право распоряжаться своим домом, экипажем, слугами и быть самостоятельной, не ограниченной в своих желаниях волей матери, человека деспотического…»