Элиза Ожешко - Сочинения в 5 томах. Том 4. Bene Nati. Прерванная идиллия. Аргонавты

— Не знаю, — сказала она, — может ли кто-нибудь ответить, за что он любит. Мама всегда была добра… да я не знаю… она такая милая… и мы постоянно были вместе… я не знаю. А может быть, еще и то, что она… так несчастна… Ты видишь, дорогой отец, я искренна и, как только могу, отвечаю на все твои вопросы… Умоляю тебя, отнесись снисходительно к страданиям мамы… к моей просьбе и не противься нашим намерениям.

Дарвид остановился посреди комнаты, поднял голову, глаза его блеснули сталью.

— Нет, — сказал он, — я никогда не соглашусь, чтобы моя дочь прозябала в каком-то захолустье только потому, что ее матери угодно скрывать там свой позор.

— Должна тебе сказать, отец, — отвечала Ирена, — что из-за твоего противодействия наш отъезд примет форму открытого разрыва, еще более неприятную для тебя…

Ирена встала; на лице ее, выступавшем из высокого сборчатого воротника, снова появилось напряженное выражение решимости и энергии. Еще за минуту до этого она была взволнована и утомлена, но, едва явилась необходимость обороняться, снова обрела энергию.

— Ты полагаешь, отец, что можешь… принять или, как это обычно называется… простить то… что было, и вернуть маме свое уважение и свою дружбу?

Словно надев железную броню, Дарвид ответил с злой усмешкой:

— Нет. Мне очень жаль, но я не могу разыгрывать комедию великодушия, хотя, кажется, эта комедия популярна. То, о чем ты говорила, совершенно и навсегда невозможно.

Ирена утвердительно кивнула головой.

— Следовательно, мама и я должны отсюда уехать, — сказала она, — а если не в Криничную, то куда-нибудь подальше, за границу. Я хорошо владею четырьмя европейскими языками, рисую, умею и еще кое-что делать, у мамы просто волшебный дар ко всяким тонким рукоделиям, к тому же она прекрасно играла и без труда вспомнит музыку. Будем давать уроки или найдем другую работу… не знаю… как-нибудь сможем существовать. Но, пожалуйста, отец, поверь, что тут мы ни в коем случае не останемся.

Со слабой улыбкой, тронувшей ее иссиня-бледные губы, Ирена добавила:

— Либо мы поселимся в Криничной, либо будем зарабатывать себе на жизнь где-нибудь далеко отсюда… что ты предпочтешь, отец. Окончательное решение зависит от тебя. Однако то или другое мы, наверное, сделаем, собственно сделаю я, поскольку я осталась… единственной опорой мамы. Я уже несколько месяцев совершеннолетняя, мне исполнился двадцать один год, и… никто и ничто не сможет мне в этом помешать…

Глядя на нее в эту минуту, можно было поверить, что ей никто и ничто не помешает осуществить свое намерение. При всех различиях между нею и отцом Ирена казалась живым его портретом. Та же холодная самоуверенность, тот же ясный, стальной, проницательный взгляд, та же загадочная улыбка и тот же, что у отца, жесткий и вместе с тем впечатлительный рот. Как бы невольно понизив голос, Ирена продолжала:

— Мы должны решительно положить конец нашей… семейной идиллии также и ради Кары. Это еще пастушок… она ничего не знает… и любит всех… не просто любит, боготворит. Жизнь еще не коснулась ее даже кончиками своих… ангельских перышек. Представь себе, что будет, если она сейчас ее коснется и в этот маленький вулкан возвышенных чувств попадет шлак такого открытия! А это может случиться в любую минуту. Если положение не изменится, это может случиться…

Ирена умолкла, Дарвид тоже молчал. Казалось, лишь последний довод он счел достойным внимания. В тишину один за другим ворвались два звука: сначала откуда-то из угла долетел шорох, но на этот раз уже более громкий — скорее легкий стук, чем шорох, и почти одновременно в отворенных из прихожей дверях послышался голос лакея:

— Лошади поданы.

Ирена обернулась на этот шорох или стук, но подумала, что слетели со стола бумаги, которых тут было множество, или упала какая-нибудь книга; Дарвид тоже услышал невнятный стук или шорох, но сразу забыл о нем, взглянув на часы.

— Я уже запаздываю, — торопливо проговорил он. — Ты коснулась предметов, о которых я должен подумать. Не стану отрицать, что они достаточно важны. Я подумаю и в самом скором времени попрошу тебя продолжить наш разговор. До свидания, может быть до завтра.

— Пожалуйста, отец, только до завтра, — попросила Ирена. — Так завтра, да?..

Мисс Мэри сидела в комнате своей ученицы, прелестном гнездышке, которое свило богатство в виде символа ранней весны жизни. Стены сверху донизу были задрапированы кретоном и муслином, падавшим легкими складками, по которым, казалось, сама весна рассыпала свежие цветы. Окна, мебель и стены утопали в незабудках и бутонах роз, разбросанных по бледножелтому фону, такому нежному, как будто сквозь него проникал солнечный свет. Купы вечно зеленых растений у окон казались рощами, ожидающими соловьиных трелей; множество толстых книг, поблескивающих позолотой корешков, говорило о вдумчивом и тщательном развитии детского ума, между тем как затейливые игрушки и фарфоровые статуэтки наводили на мысль о ребенке, который еще играет в куклы и, наверное, видит райские сны среди кружев и атласа на кровати, отливающей перламутровой инкрустацией. Впрочем, везде тут — на стульях, столиках и ширмах, напоминающих крылышки мотылька, — в молочной белизне играли радужные краски перламутра. Весенние тона, веселые мотивы, легкие и изящные формы наполняли комнату маленькой миллионерши детской невинностью и лаской; большая лампа в виде тюльпана сверху донизу заливала этот веселый уголок мягким розовым светом.