Элиза Ожешко - Сочинения в 5 томах. Том 5. Рассказы 1860 ― 1880 гг.

— Очень красиво, — восхищался Стась, — изящно… шикарно!

— Очень красиво, — вторила ему Жиревичова, — особенно этот зеленый бисер, точно изумруды…

Розалия сияла от удовольствия, но ее опять смутил взгляд матери, еще более строгий и повелительный, чем прежде.

— А помните ли вы Рудзишки, деревню на берегу Немана в трех милях от Онгрода? — обратился Стась к Лопотницкой.

— Как же! Конечно, помню! В мое время Рудзишки принадлежали Древницкому, из тех Древницких, что на Пинщизне…

— Так угадайте, кто теперь купил Рудзишки?

— Кто же?

— Некий Буциковский, бывший эконом графов Помпалинских.

Лопотницкая всплеснула руками.

— Бывший эконом! Черт знает что!.. — возмутилась она. — А Древницкие, верно, без хлеба и крова остались. Что творится, что творится на свете! Как простонародье в гору лезет, а нас это… это… это… все ниже… все ниже сталкивает.

На этот раз Жиревичова слегка подтолкнула локтем Розалию.

— Посмотрите, панна Розалия, как ваша матушка помрачнела и взглянула на вас так, словно она сердится… начинайте же.

— Золотая моя, бесценная, начните, пожалуйста, вы… мне дурно делается!

— А меня так в жар бросает, словно кто кипятком…

— О, мама снова поглядела на нас и лоб нахмурила! Я уже знаю, если мама хмурит лоб, значит дело серьезное… Дорогая, спасите меня…

— Не могу, панна Розалия… что бы там ни было… наша дружба зиждется — на чем-то таком… у него такая возвышенная душа!..

Рассеянно отвечая Станиславу на какой-то вопрос, Лопотницкая еще раз строго взглянула на дочь и Эмму.

— Замечательная, замечательная женщина, воспитанная и из очень хорошей семьи! Она урожденная Одропольская, а мать ее из рода Вевюркевичей… Один из этих Вевюркевичей был женат на дочери графа Помпалинского, а другой…

— Пан Станислав! — ворвался вдруг в разговор голосок Розалии, еще более певучий, чем обычно!

— Что прикажете? — предупредительно откликнулся Станислав.

Розалия совсем не была похожа на человека, который способен что-либо приказывать. Вид ее мог возбудить только жалость. Ее черные, обычно веселые глазки едва не вылезли на лоб при страшной мысли о том, что ей следует предпринять; лицо ее до самых корней гладких напомаженных волос залилось ярким румянцем, окрасившим в багровый цвет даже ее маленькие ушки; нижнюю часть лица она прикрыла носовым платком. Из-под платка раздался сдавленный, замиравший при каждом слове голосок:

— Пан Станислав, маме не… приятно и мне тоже… но что поделаешь… та… кая… до… рого… визна… маме на зиму… нужна теплая обувь… если бы вы только знали… как это неприятно… но… что поделаешь… я сама не знаю… но, может быть, вы могли бы… эти… про… про… про…

Словом «процент» она буквально подавилась и больше уже ничего, кроме покашливания, чередовавшегося со вздохами, выдавить из себя не могла. Жиревичова то краснела, то бледнела, а пани председательша, умевшая так ловко пускать в ход палку, воюя с чернью, не потеряла, правда, присутствия духа из-за неприятности, которую пришлось причинить сыну помещика, не разволновалась, но все же очень опечалилась и, не отрывая глаз от чулка, протяжно вздыхала:

— Ох, ох, ох!

Станислав поднялся и с достоинством поцеловал руку сперва у пани председательши, потом у пани Эммы и, наконец, у панны Розалии. Он проделал это в глубоком торжественном молчании и, только снова усевшись, заговорил:

— Я виноват! Mea culpa. Но прошу вас, уважаемая пани председательша, и вас, дорогая тетушка, и вас, милая панна Розалия, не подозревайте меня ни в чем плохом.

Тут одновременно раздались два испуганных женских возгласа:

— Мы! Заподозрить вас! Ах, пан Станислав! Как вы можете…

— И разрешите мне обстоятельно рассказать обо всем, чтобы снять с себя эту мнимую вину…

На этот раз прозвучал исполненный важности, но все же растроганный голос Лопотницкой:

— Вины… это, это, нет никакой… Наверное нет… Ты ведь из такой семьи, дорогой Станислав…

— Мнимую вину, которая вызвана рядом обстоятельств, но это поправимо. А каковы эти обстоятельства, если разрешите, я изложу вам ясно, подробно и со всей откровенностью.

Ну, конечно! Они не только разрешали, но даже просили его об этом. Жиревичова сказала, что, хотя у нее давно уже подрезаны крылья, она в состоянии еще понять чужое горе и посочувствовать… Розалия, сложив свои маленькие ручки, уверяла, что питает к Станиславу такую дружбу… а пани председательша торжественно изрекла: