Жан Лоррен - Астарта (Господин де Фокас)

Это — мгновенная смерть, верное и немучительное самоубийство, заключенное в этом изумруде. Стоит прикоснуться зубом, — и Эталь сделал движение, как бы поднося кольцо к губам — и вы покидаете этот низменный мир низменных инстинктов и низменных созданий, чтобы одним скачком перешагнуть в вечность.

Вот он, верный друг, Deus ex machina — презирающий общественное мнение и полицию… Да, да мы живем в трудные времена, а нынешние судьи очень любопытны. Приветствуйте, подобно мне, милый друг, этот яд, служащий нам спасителем и освободителем.

К вашим услугам — если когда-нибудь вам случится в этом надобность!»

Вот он, верный друг, Deiis ex machina — презирающий общественное мнение и полицию… Да, да мы живем в трудные времена, а нынешние судьи очень любопытны. Приветствуйте, подобно мне, милый друг, этот яд, служащий нам спасителем и освободителем.

Сентябрь 1898 г . — «К вашим услугам, если когда-нибудь вам случится в этом надобность!» Каким тоном произнес это Эталь!.. Поистине, можно было подумать… Кровь бросилась мне в голову, я готов был схватить его за горло.

За кого он меня принимает? Уж не причисляет ли он меня ненароком к садистам и растлителям детей, каковы почти все его компатриоты, эти ханжи-англичане с лицами, побагровевшими от джина, эти мясные туши, которые по вечерам удовлетворяют свои перевозбужденные чувства, в конторах для найма прислуги, маленькими ирландочками с глазами-васильками, несчастными подростками, которых нищета Дублина предает каждый месяц Минотавру Лондона!

О! эта холодная и жестокая чувственность англичан, грубость этой расы и кровожадность, их деспотические инстинкты и наглость пред слабостью, как все это горело в глазах Эталя, когда он рассказывал медлительно, с кошачьим злорадством, о рассчитанной агонии его юной модели!

Анжелотто, чахоточный итальянчик с площади Мобер!

Я чувствовал, как подымалась во мне глухая ненависть. С каким цинизмом обнажал он предо мною гной своих моральных язв и в то же время от него исходило какое-то ужасное очарование.

Чем больше я рассматривал эту скорбную голову, чем больше любовался трагическим и презрительным выражением лица, тем больше я сожалел, что не знал этого несчастного ребенка; быть может, мне удалось бы освободить его из убийственного плена художника и мое отвращение к Эталю еще усугублялось каким-то странным сожалением. Я менее досадовал на это чудовище за то, что он его погубил, чем за то, что он его знал.

Это была точно ревность!.. Ревность! Какую бездну низменных инстинктов разбудил во мне этот англичанин?

15 сентября . — Я не хочу больше видеть этого человека. Мне хочется поехать в Венецию, в Венецию, с успокаивающей тишиной ее лагун, очарованием смерти и грандиозного прошлого ее дворцов и вод. О! скользящий бег гондол по тяжелой, свинцовой поверхности каналов, крик — эй! гребец! — нарушающий тишину пустынных улиц и по утрам, при первых лучах зари, долгие часы мечтательного и восхищенного созерцания до пробуждения города, у окон палаццо Дарио, когда я один — пред пустынным Большим каналом и куполами церкви Спасения, кажущимися атласными на фоне жемчужной Венеции.

Да, Венеция меня исцелит, я избавлюсь от тиранического гнета Эталя; я снова восстановлю мою прежнюю душу, душу красивую и богатую, созерцая картины Тьеполо и Тинторетто; снова я найду, быть может, утраченную чистоту, любуясь божественными созданиями Карпаччо; и если уж пошло на безумие, не лучше ли увлечься Святым Георгием или Святой Урсулой — из музея Академии, — чем блудливо грезить пред пагубным восковым созданием этого отвратительного Эталя?

Да, нужно уехать. К тому же Орбен рекомендует Венецию неврастеникам… климат в ней отличается какой-то нежащей мягкостью и в тишине этого водного города словно разлит какой-то усыпляющий бальзам: Венеция спасет меня от Эталя, а потом там я снова воскресну для прежней жизни. Венеция, — какие воспоминания!

20 сентября . — Венеция! Мне казалось однажды, что там я встретил скорбный, преследующий меня взгляд, этот изумрудный, волнующий меня взгляд, который превратил меня в несчастного, потерявшего равновесие безумца.

Я вспоминаю. Это было в больнице, в отделе венерических больных, среди тяжкой атмосферы большой залы с известковыми стенами и окнами, накаленными прекрасным полуденным солнцем. Она лежала, покрытая сомнительно-белыми больничными покрывалами, и ее рыже-красные волосы, разметанные на подушках, еще подчеркивали желто-землистый цвет лица сифилитички. Она лежала недвижная, молчаливая, среди шума, едва стихшего при нашем появлении, двадцати других женщин, — двадцати выздоравливающих, или несерьезно больных, столпившихся в рубашках вокруг стола, загроможденного стаканчиками, кубиками и картами; все здоровое население залы предавалось оживленной игре в лото. Лишь одна больная, бледная как воск, не шевелилась, не произносила ни слова. Но между ее полусомкнутых ресниц сверкал кристалл зеленоватой и позлащенной воды, печально дремлющей и опаленной светом, как ложе темного источника в полуденный час; и в то же время такая скорбная улыбка сводила бледные поблекшие губы и углы изможденных век, что на мгновение мне блеснул взгляд бесконечной утомленности и безумного экстаза глаз Антиноя и старинной пастели.