Веркор - Типография «Верден»

— Очень сожалею, старина, но дело не пойдет.

— Какое дело?

— С листовками. Вам нельзя их печатать. Вы сами понимаете, что вы погорели. Теперь они вам не дадут покоя. Это было бы опасно для вас, для меня, для нас всех.

Он взглянул на меня и встал. Я впервые видел у него такое выражение лица. Честное слово, я не узнавал моего Вандреса. Он спокойно сказал:

— Ну, ладно, я понял. Я пойду в другое место. К друзьям Дака.

На этот раз я не смог удержаться от улыбки:

— К друзьям Дака, Вандрес? К этим большевикам?

Он не улыбнулся, не засмеялся.

— Да, к этим большевикам. Я пойду к Конинку.

Улыбка сошла с моего лица. Я воскликнул:

— Нет!

— Почему? — спросил он уже с порога.

— Вернитесь, — сказал я. — Вы уже не сможете увидеть Конинка. Никого из них. Конинка забрали.

Молчание. Вандрес медленно спросил:

— Конинка забрали?

— Да, давно, уже больше трех месяцев.

— Трех месяцев… но Дакоста…

— Естественно, что он не сообщил вам об этом, — мягко сказал я, — вам в то время он не мог этого сказать.

Лицо его вытянулось. У него был невероятно несчастный вид. «Ах, — подумал я, — все равно. Нужно что-то для него найти, изобрести что-нибудь».

— Послушайте, — сказал я вслух, — перестаньте себя терзать. Я не забуду о вас. Идите домой и ждите. Я пришлю к вам кого-нибудь. Обещаю вам. Только не делайте глупостей.

«Действительно, — сказал я себе (как бы в извинение), — пусть уж лучше он будет под моим наблюдением».

В жизни много идей диктуется необходимостью и обстоятельствами. Я вскоре нашел то, что могло бы «подойти» Вандресу, не подвергая его большому риску: это были траурные извещения. Я поделился с друзьями, и мы вдоволь посмеялись над моей выдумкой, имевшей, кстати, ряд преимуществ. Она давала нам уверенность в том, что, действуя таким образом, мы сможем наладить распространение листовок. (Разве почтовая цензура в состоянии проверить каждое извещение, когда их ежедневно проходит десятки тысяч?) Кроме того, она давала возможность Вандресу в первые месяцы спокойно печатать листовки у себя, так как нужно было сначала их заготовить в достаточном количестве, а потом лишь начать распространять.

Мы сделали тридцать разных образцов. Наверху большими буквами печаталось имя, а вся соль находилась внизу — маленькими буквами. Эта работа нас очень веселила.

На протяжении последующих трех месяцев, как я и опасался, у Вандреса два раза произвели обыск. Ничего не нашли. А между тем там было несколько пакетов с извещениями — настоящими и… с нашим текстом. Но никому не пришла странная мысль их прочитать.

Через три месяца у нас были десятки тысяч листовок, напечатанных по изготовленным образцам. Мы уже могли приступить к их распространению, и я попросил Вандреса держаться в тени, пока мы будем этим заниматься. Я пообещал ему сразу же дать другую работу. Я был совершенно спокоен.

Лябиш, мой связной, каждый день приходил ко мне докладывать о работе нашей группы и обо всем, что ее касалось. Однажды среди доклада он вдруг сказал:

— Да! Ведь Вандрес…

— Что?

— Влип.

Сердце у меня сжалось. Я тотчас подумал о Паарсе.

— Донос? — спросил я.

— По всей вероятности, — ответил Лябиш, — но, кроме того, он, кажется, свалял дурака: пускался в разговоры с теми, кто приходил к нему за пакетами. Они мне сами рассказывали. И еще связался бог знает с кем. Позавчера у него был обыск — гестапо… Прямо дурак какой-то, ведь это уже третий раз, надо же было соблюдать осторожность… Мастерская его была полна листовок.

— Не наших? — воскликнул я с изумлением.

— Нет, не наших.

Нам удалось напасть на его след, хотя его три раза перебрасывали из одной тюрьмы в другую. Мне, разумеется, пришлось переменить квартиру: меня мало привлекали прожектор и ледяные ванны.

Но он не проговорился, хотя, как нам стало известно, его пытали. Ему удалось передать нам записку. «Успокойте Мудрого. (Это был я.) Они ничего из меня не выудили. Прожектор, очевидно, липа; я даже о нем не слышал. В ванне я, к счастью, сразу валюсь с катушек. Они сильно помяли мне пальцы на ногах, сейчас с них сходят ногти».

В течение семи месяцев он оставался во Френе. А потом — Германия…

Мы еще дважды имели о нем сведения — в сорок четвертом и в начале сорок пятого. В апреле товарищи видели его в последний раз в колонне, во время эвакуации лагеря. Худоба его была страшна, и он с трудом двигался.

С тех пор — ничего. Его бедное тело покоится, вероятно, в Германии, в какой-нибудь придорожной канаве.