Борис Васильев - Кажется, со мной пойдут в разведку...

— Палки обстругайте, — тихо говорит Федор. — С сучками ведь приволокли.

Степан стругает палки. Славка приносит воду, и я долго мою руки. Потом становлюсь на колени.

— Ты кости не собирай, — говорит Федор. — Стяни их, и ладно. В больнице разберутся.

Я выбираю обструганные палки и начинаю осторожно подсовывать их под руку. Федор дышит глубоко и часто.

— Сейчас, Федя, сейчас. Степан, помоги.

Мы обкладываем рану палками, и я бинтую. Федор бледнеет, откидывается на спину. Славка держит его за плечи и поит водой. Наконец — все. Закрепляю ленту, делаю петлю и подвешиваю запеленатую, как кукла, руку Федора на грудь. Никогда не думал, что у меня хватит на это пороху.

— Ну как, Федя? — спрашивает Степан, — Мозжит, холера.

— Двигай вместе с Генкой в Щеголиху.

— В Щеголиху, Степа, ни к чему, — Федор говорит тихо, с перерывами. — В Щеголихе больницы нет. Надо в Брусняты.

— Двадцать километров.

— Дойду. Передохну только. Славка, чайку бы.

Славка выволакивает канистру с маслом, поливает ветошь, вешает чайник. Потом долго ковыряется в рации, вздыхая:

— Хана передатчику, ребятки.

А Федор в упор смотрит на меня. Смотрит, словно требует чего-то или проверяет.

— Ты что, Федя? Рука болит?

— Акт. Точный километраж, обстановка, причины аварии, показания приборов.

— До того ли сейчас, Федя? — вздыхает Славка.

— Он — испытатель, Славка. А испытатель не на себя работает и даже не на нашу контору. Он на государство работает. На тех, кто следом пойдет. Составляй акт, Генка.

Темнеет. Дождя нет, но низкие косматые тучи сплошь заволокли небо. Пока я составляю акт, перевязываю Степана, пока Федор пьет чай, опускается такая глухая мгла, что в трех шагах с трудом различаешь черную громаду лежащего на боку вездехода.

— Курево возьми, Федя.

— А вам?

— Перебьемся. — Степан достает карту. — Гляди, Генка, вот дорога. Она не накатана, так что не сбейся.

— Знаю я дорогу, — недовольно говорит Федор.

Мы долго идем по шуршащей стерне. Я часто оглядываюсь и вижу далекий красный огонек нашего костра. Он делается все меньше и меньше, превращается в точку, а потом совсем растворяется в тяжелой влажной темени. Похрустывает под ногами солома, а обещанной Степаном дороги все нет и нет. И Федор молчит.

— И чего он не тормознул? — вздыхаю я.

— Кто?

— Да Степан. Гнал, как на новой.

— Зажги-ка мне спичку. — По тону чувствую, что Федор недоволен. — Мы — испытатели. Забыл? Мы ни машины, ни себя жалеть права не имеем: работа у нас такая. Кто-то должен проверять, Генка, на себя прикидывать. Чтобы потом люди в нашей машине спокойно себя чувствовали.

— Но ведь перевернулись.

— Так мы же перевернулись! —с раздражением перебивает Федор. — Ну и хорошо: доказали, что механизм поворота — дерьмо…

Он замолкает, глубоко затягивается.

— Болит, Федя?

— Болтай, Генка, — глухо говорит он. — Давай звони что-нибудь.

— Что?

— Что хочешь, только не молчи. Книжки трави, кино, анекдоты.

Я понимаю, что Федору нужно как-то отвлечься от мучительной боли, перестать думать о руке, и ничего не могу с собой поделать. Я вдруг перезабыл все книги, анекдоты и фильмы и плету что-то бессвязное только потому, что мне нельзя молчать.

Не знаю, слушает ли меня Федор. Он по-прежнему грузно шагает сбоку, придерживая левой рукой ноющую правую, и курит папиросу за папиросой.

А дороги все нет и нет. Стерня кончилась, пошли какие-то кочки, потом и они пропали, и под ногами зачавкала луговина. А дороги не видно. Впрочем, ничего не видно, даже руки, если поднести ее к самому носу. Сколько времени мы идем? Мои часы встали навеки после верчения в вездеходе, а у Федора… Да нет, часы ведь носят на левой руке.

— Федя, сколько времени?

— Давай, Генка, трави, — сквозь зубы говорит он. — Трави без остановки.

Что я только ему не рассказывал в ту жуткую черную ночь! Книги, и фильмы, и всю свою жизнь, как она есть, без вранья, и даже то, как я познакомился с Владленой и почему оказался здесь. Мы все-таки вышли на какую-то дорогу и долго шли по ней, а потом опять сбились, пересекли луг и угодили на бесконечное картофельное поле. Спотыкались в глубоких бороздах, путались в ботве, а я все говорил и говорил, пока вдруг Федор не остановил меня:

— Погоди, Генка. Слушай, или это в ушах у меня шумит?..

Я напряженно прислушиваюсь и наконец улавливаю далекий собачий лай.

— Собаки, Федя! Собаки лают!..

— Да… да… — тихо и безразлично говорит Федор. — Это хорошо. Брусняты, значит…