Михаил Козаков - Мещанин Адамейко

Ольга Самсоновна чуть приоткрыла узенькую дверь:

— Настя, я не одна сегодня, — можно к тебе?

— Воспрещен вход только налетчикам и наводчикам, а еще — разным красавцам, потому каждый из них может выкрасть мое сердце.

Голос звучал бодро и звонко, а слова вплетались друг в друга скороговоркой и округло, как у проворной вязальщицы — петли кружева.

— Значит, вам можно входить! — громко рассмеялась Ольга Самсоновна, легонько хлопнув по плечу своего невзрачного спутника. — Под Настюшин приказ не подходите…

Ардальон Порфирьевич хотел как-то возразить, но не успел: сама хозяйка, выйдя навстречу, широко открыла перед ними дверь, — и он очутился уже в комнате.

А через пять минут и хозяйка и гости живо беседовали, и Ардальон Порфирьевич почти не чувствовал неловкости от того, что сидел у совершенно незнакомой женщины, никогда не знавшей раньше о его существовании.

Комната Резвушиной, как он и предполагал, была маленькой, квадратной, и воздух в ней стоял несколько тяжелый и по особенному сухой. Сухости этой и специфическому запаху немало способствовала, вероятно, портняжья профессия Резвушиной, сказывавшаяся здесь во всем: черный манекен был обвешан несколькими кофтами и жакетами; на распиралках, по стенам, висели аккуратно выправленные блузки разного цвета; на спинке дивана, на котором сидел Ардальон Порфирьевич, лежала завернутая в бумагу какая-то материя, а у противоположной стены стояла ножная швейная машина, и на ней — большие и маленькие ножницы, катушки ниток и жестяная коробочка с иголками.

Комната казалась меньше еще и потому, что один край ее обхватила трехстворчатая, из пестрой китайской материи, высокая ширма, за которой помещалась маленькая, почти детская кровать в белых занавесочках и над ней портрет какого-то мужчины в нерусской военной форме и с черными густыми усами; они были неестественно длинные, концы их выходили далеко за очертания полного и округлого лица, — усы были прямые, одной ровной чертой, словно положил кто-то на губу твердый и длинный отпилок черной деревянной рамы.

Да и сама Резвушина была, если бы ее вывести на просторное место, совсем миниатюрной и потому несколько забавной: маленькая, кругленькая, черноглазая и шустрая, как блоха, со смешливой всегда паутинкой удивления и экспансивности между подвижными бровями и в уголках пухленького рта, — она и в самом деле всей своей внешностью как нельзя лучше оправдывала свою фамилию, оставленную ей убитым на гражданской войне мужем (портрет усатого мужчины, как узнал впоследствии Адамейко, не принадлежал, однако, покойному Резвушину).

— Чаем угощу, повидло из слив есть, масло, халы почти кило — семейный вечерок у меня, ей-богу! Как же не угостить мне, Оля, твоего «нового кума»… ха-ха-ха! — весело разбрасы-вала она спотыкающиеся друг о друга кругленькие слова, накрывая на столик, разжигая возле двери примус, доставая из банки повидло, не забывая в то же время попудриться перед зеркалом, — быстрыми и легкими движениями своими наполнив всю комнату.

— Веселая Настюша, — ну, как? — улыбаясь, спрашивала у Адамейко сидевшая рядом с ним Ольга Самсоновна. — Мертвого — и того, кажется, чихнуть заставит!

Ардальон Порфирьевич кивком головы, долгой и добродушной ухмылкой выразил свою симпатию к жизнерадостной хозяйке.

— Это вы верно говорите, Ольга Самсоновна, — сказал он, показывая рукой на черный остов манекена. — Вот мертвая фигура, так сказать, подобие человеческое вроде… А вот Настасья Ивановна сжалились — приодели его и обласкали, заметьте… В наряды укутали его, мрачность прикрыли…

— А как же! Пускай и болваночка моя деревянная думает, что в городе Ленинграде живет!… — запрыгали к дивану юркие словечки Резвушиной. — Обязательно в жизни доброта нужна… и любовь! Обожаю любовь!… Ольга, наколи для Ардальона Порфирьевича рафинада… тут в шкафике… Нет, мою немую болваночку никто не обидит…

Она говорила о манекене, как о предмете женского рода, но это не удивляло Ардальона Порфирьевича: к усеченной деревянной шее манекена был прикреплен большой пестрый рисунок, изображающий литографски голову красивой кокетливой женщины, с чайной розой в прическе, — рисунок, какой иногда можно увидеть, как рекламу, в витрине захудалой парикмахерской.

— Моя болваночка имя даже свое имеет — а как же иначе! Имя не простое — парижское, и даже вполне свободно — салонное имя: мадмуазель Фифи! — поясняла словоохотливая Резвушина. — Как же такому-то предмету — и без имени? И лицо я для моей болваночки купила… ничего не скажете — красивое, нарядное лицо! И роза в волосах — богатая… А как же иначе? — с комичной серьезностью тараторила Настенька. — Придет заказчица, — ей и приятно жакетик свой или пальто новенькое не на чурбане увидеть, а при полной миловидной декорации! Уж обязательно надо каждому человеку — даже скупой дамочке-нэпманше! — приятное делать. Если б была я самым главным комиссаром — вроде как Буденный, — я б первым делом приказ для всех граждан подписала: обхождение приятное, комплименты друг другу культурные, разговор чтоб — ласковый и любовный, — вот что! И обязательно в каждой щелочке на земле должна любовь быть… Обожаю любовь.