Гертруд Лефорт: Преддверие неба

– Стало быть, это правда, друг мой! – вскричала она вне себя. – Стало быть, это правда!.. Вере нашей нет больше места во Вселенной, есть только вечные законы и мы сами!

В следующее мгновение она уже была в моих объятиях, прижавшись к моей груди, словно спасаясь от бесконечности Космоса, и цепляясь за меня, как утопающий цепляется за соломинку. И у меня вдруг появилось чувство, будто бесконечность Космоса превратилась в бесконечность моей молитвенной любви, сменив свое ужасающее имя на иное, сладостное и окрыляющее, и мне суждено, плача и ликуя, благословить свое губительное растворение в любимом существе.

Но Диана уже отстранилась от меня и выпрямилась. Она поправила растрепавшиеся волосы и устремила на меня взор, в котором было что-то от неумолимости железных небесных законов.

– Ах, друг мой! Дорогой друг мой!.. – молвила она торжественно. – Свершилось: учитель будет осужден, он погиб.

При этом она потрясла меня за плечи, словно стараясь стряхнуть с меня наваждение сна. Слова ее медленно проникли в мое сознание, но смысл их оставался для меня совершенно непонятен. Ибо разве нам обоим не открылась только что истина новой картины мира и звездного неба с потрясающей ясностью? Как же учитель мог быть осужден, если картина эта подлинна? Я, напротив, был уверен, что теперь он стал совершенно неуязвим, в то время как судьи его уже сейчас посрамлены. И я сказал ей об этом.

Она нежно погладила мои волосы и лоб, как гладят ребенка, но взгляд ее при этом не утратил ни капли своей неумолимости.

– Именно потому, что это – истина, он и будет осужден, – произнесла она тихо. – Он не может не быть осужден. Разве мы только что не узнали сами, что в этой неизмеримости нет больше места для Бога? Или ты можешь представить себе, что Сын Божий сошел с небес ради тварей, населяющих нашу крохотную планету?.. Но Церковь не может признать этого, она не смеет признать это, ибо… – голос ее стал еще тише, перейдя почти в шепот, – ибо это чудовищно! – Она поежилась от ужаса. – У нас нет больше Бога, Который бы заботился о нас, у нас есть только мы сами! Только мы сами! – повторила она почти заклинающе. – Только мы сами! Отныне человек человеку должен стать всем! Но что есть человек и что с ним станет в будущем?..

Теперь и я вдруг похолодел от ужаса, от слов любимой у меня по спине побежали мурашки. Я вырос в правоверном родительском доме и всегда был богоревнивым христианином (теперь, когда я перестал быть таковым, я могу без хвастовства признаться в этом); мне никогда прежде и в голову не пришло бы, что новая картина мироздания, возникшая на горизонте моей науки, может как-то повредить вере, да и мой немецкий учитель тоже был боголюбцем.

– Диана! – в отчаянии воскликнул я. – Как ты можешь произносить такие ужасные речи! Ты сама даешь Церкви доводы в пользу осуждения учителя! Доводы, которые сам он никогда не вложил бы в уста своим судьям. Твой дядюшка всегда показывал Церкви, что можно исповедовать новую науку и при этом оставаться христианином.

– Учитель заблуждается, – не сдавалась она, – но Церковь не позволит ввести себя в заблуждение, она непременно осудит его – для него нет иного спасения, кроме отречения.

У меня вновь все похолодело внутри от ужаса.

– Учитель никогда не сделает этого! – воскликнул я. – Подобная измена стоила бы ему вечного блаженства!

Она загадочно улыбнулась. Глаза ее, широко раскрытые от величия явившейся истины, стали одного цвета с ночными небесными далями.

– Вечного блаженства больше нет, мой маленький друг… – почти беззвучно выдохнула она, – как нет и адского пламени. Есть только огонь, в котором сожгли Джордано Бруно.

Ужас мой уже не знал границ: ведь говорят же, что женщины порою обретают дар пророчества! Говорят же, что они могут предсказывать будущее! О Боже, если бы я не любил и не боготворил ее так слепо, я убежал бы от нее прочь – так страшно было мне ее безверие! Но я, конечно же, никуда не мог убежать – даже запредельный страх не мог рассеять очарование ее близости, и каждый приступ этого страха мгновенно тонул в восторге, подобно тому как потоки воды испаряются в пламени.

Она меж тем внимательно и как-то по-новому, понимающе смотрела на меня.

– Ты и в самом деле любишь меня, мой маленький друг? – спросила она вдруг.

Как будто она не знала ответа!

– Смею ли я любить тебя? – воскликнул я, весь дрожа.

Она ответила:

– Да, смеешь, мне очень нужна твоя любовь – люби меня, прошу тебя, люби меня!