Гертруд Лефорт - Преддверие неба

– А ты разве не находишь, что он действует благотворно после зрелища разрушенного города? – спросила Марианна.

– Честно признаться, в руинах тоже что-то есть, – ответил он. – Теперь эти старые клоповники хоть немного проветрятся.

– Боже, что за выражения! – неодобрительно покачала головой Марианна.

Он опять рассмеялся. Он все еще вел себя немного вызывающе по отношению к более старшему поколению, щеголяя своей по-юношески беспардонной манерой изъясняться, но теперь я была по отношению к нему совсем другой! Может быть, потому, что потеряла связь со своей эпохой и стала тем самым ближе к нему? Его присутствие оказывало на меня какое-то раскрепощающее действие, как будто он опять помогал мне выбраться из тьмы, как в ту страшную ночь, – одним словом, я чуяла в нем новую жизнь.

Марианна наконец заговорила о рукописи и попросила его помочь нам восстановить ее содержание по памяти.

– Я так рада, что ты успел прочесть ее тогда, – сказала она. – Теперь ты тоже понимаешь, насколько она важна.

Он равнодушно пожал плечами: да, он прочел эту штуковину, но она не показалась ему такой уж важной – сегодня инквизиции уже не пришлось бы так волноваться из-за учения этого синьора.

Марианна по-детски изумленно взглянула на него.

– Что ты имеешь в виду? – наивно спросила она.

– Я имею в виду то, что сегодня наша наука просто заявила бы господину кардиналу: Ваше Высокопреосвященство, сделайте милость, определите центр Вселенной сами, по вашему усмотрению, на радость теологам, – мы, ученые, не в состоянии это сделать.

– Но это же невозможно! – возмущенно воскликнула Марианна. – Выходит, ученые напрасно боролись столько веков подряд?..

– Ну, в свое время они, конечно, в какой-то мере были правы, – сказал он примирительно, – да и нам они оставили кое-какие методы, но в конечном итоге все относительно…

Она энергично покачала головой: она не верила ни одному его слову. Да и как она могла поверить! Мы обе были воспитаны в почтительном уважении к непогрешимой науке.

– Помоги же мне! – сказала она нетерпеливо, обращаясь ко мне. – Ведь это просто невозможно – то, что утверждает этот юный невежа. По-моему, он нас не принимает всерьез.

– Увы, Марианна, это возможно , – ответила я. – В ту ночь, во время бомбежки, я поняла, что все, абсолютно все, что мы имеем и являем собой, – преходяще.

Она совершенно растерялась.

– Но тогда… – медленно произнесла она, – тогда весь судебный процесс над учителем был совершенно бессмысленным, да и судьба бедной Дианы и ее друга – тоже! Получается, что Церковь, осудив их, совершенно напрасно взяла на себя тяжкий грех…

– Нет, черт возьми, совсем не напрасно! – воскликнул доктор. – В том, чего добивалась Церковь, был определенный смысл. Я говорю не об этих инквизиторских методах, я говорю о видении кардинала: оно-то было верным! Этот человек знал людей, он уже тогда, триста лет назад, точно знал, что с нами будет. Диана еще хотя бы могла сказать: «Есть только вечные законы и человек»; сегодня же нет ни вечных законов, ни человека.

– Но ведь мы же верим в добро, и мы христиане… – пролепетала Марианна.

– Вот как? Мы – христиане?.. Как интересно! Что-то я не замечал этого в последнее время. Мне казалось, что бомбежки все окончательно прояснили. А вам этого, похоже, недостаточно. Но ничего, подождите: Хиросима – всего лишь детские забавы в сравнении с тем, что нас ждет впереди.

В соседней комнате проснулся и заплакал ребенок Марианны, и она вышла на минутку, чтобы успокоить его.

Я поняла, что он имел в виду; слово «Хиросима» вспыхнуло в моем сознании, как молния.

– Вы не должны ехать в Америку, – сказала я. – Вы не должны участвовать в этом и приближать этот кошмар!

На его напряженном лице появилось выражение серьезной сосредоточенности.

– Я вижу, вы понимаете, чем мне придется заниматься за океаном, – сказал он. – Но теперь уже поздно что-либо менять, и не только потому, что я уже подписал контракт. В конце концов, что изменилось бы, останься я здесь, – вместо меня поехали бы другие. Почему я должен дарить им свой шанс? Развитие – процесс необратимый, его никто не в силах остановить.

Он произнес все это непринужденно-уверенным тоном, но теперь эта непринужденность уже не могла обмануть меня. Теперь все было наоборот: я испыты­вала по отношению к нему чувство превосходства, которое поражало меня самое; я впервые почувствовала необычайную, почти трогательную дисгармонию его житейской, человеческой незрелости и незаурядной интеллектуальной силы ученого, которой он, несомненно, обладал; я вдруг ощутила его молодость как своего рода крик о помощи – боже, ведь я могла бы быть его матерью! И мне следовало бы ему помочь, но я не знала как.