Гертруд Лефорт - Жена Пилата

Прошло довольно много времени, прежде чем вышел прокуратор. С минуты на минуту должны были появиться носилки, в которых он собирался отправиться на Палатин. Раб, назначенный ему в услужение, уже стоял меж колонн с его вещами, не без интереса прислушиваясь к нашему разговору. Да и другие слуги деловито сновали взад-вперед. Но прокуратор, должно быть, и рассчитывал на эту своего рода публичность, потому что удержал даже меня, когда я хотела удалиться. Однако его ждало разочарование: на Клавдию все это не произвело никакого действия, она даже не заметила этого, она была слишком глубоко проникнута значимостью часа, которого с надеждой ждала долгие годы. Этой нежной, необыкновенно молчаливой и замкнутой женщине теперь не было совершенно никакого дела до того, что она была со своим мужем не одна.

Она спокойно выслушала слова прощания и немедленно устремилась к своей цели. Тихим, но твердым голосом она сказала:

– Супруг мой, умоляю тебя, откажись от поручения, данного тебе кесарем! Воздержись от преследования назарян! Не обременяй свою совесть еще одним неправедным судом!

В одно-единое мгновение суть происходящего обнажилась в своем потрясающем повторении. Прокуратора, казалось, вовсе не удивила просьба жены.

– Я ничего не имею против этих маленьких сект, – ответил он спокойно. – Какое мне дело до каких-то назарян? Для римлянина главное – Рим, а Рим – это воля кесаря. На Палатине их считают виновниками пожара. К тому же они, как мне сказали, отказываются приносить жертвы в честь кесаря, следовательно, их надлежит рассматривать как смутьянов.

– Они такие же смутьяны, как и Тот, Чье имя носит их община, – с тою же кроткою твердостью возразила она.

Он сразу же понял, о ком идет речь.

– Однако Его, как-никак, подозревали в намерении стать царем. Он сам мне в этом признался.

– Его царство не от мира сего, – сказала она.

– Да, Он и это говорил мне, но что мне в Его словах? Царство, которое не от мира сего, – кто может сказать, что это за царство?

– Тот, кто видит свет истины!..

Я до сих пор не знаю, произнесла ли это Клавдия или чей-то чужой голос. Как странно было слышать это почти буквальное повторение уже единожды услышанного!

Прокуратор пожал плечами:

– Что такое истина? Наши философы были бы счастливы, если бы смогли ответить на этот вопрос. Ты, что же, знаешь больше, чем они?

– Я знаю, что ты не ведал, кому ты вынес смертный приговор!.. – В голосе ее теперь звучало глубочайшее волнение. – Да, Он был и есть Царь – Царь веков, предреченный Августу тибурскою сивиллой.

Теперь его как будто и в самом деле охватил мгновенный трепет ужаса; последние препоны рухнули: то незабытое – незабываемое! – прорвалось и выплеснулось наружу.

– Как ты можешь говорить, что это я предал Его на смерть! – вскричал он. – Иудеи принудили меня сделать это! Я отстаивал Его невиновность до последней минуты! Я использовал все средства, чтобы спасти Его! Я заключил дружбу с этой старой лисой, Иродом, в надежде на то, что он, как местный правитель, сумеет освободить Его! Я пытался умиротворить этих иудейских собак, приказав бичевать их жертву! Я предлагал им для выбора убийцу Варавву, чтобы заставить их отпустить этого Иисуса! До самой последней минуты я говорил им, что не нахожу в Нем вины, – я публично умыл руки в знак того, что невиновен в Его крови! Ступай и сама спроси иудеев – они взяли эту вину на себя! Чего ты хочешь от меня? В чем ты упрекаешь меня? В чем ты упрекала меня все эти годы, глядя на меня своим невыносимым взглядом, который разрушил наше счастье?.. – Он сжал кулаки, то ли от гнева, то ли от страха. – Что ты хочешь сказать этим взглядом?..

Она шагнула к нему, раскрыв объятия:

– Что мое сердце исполнено сострадания к тебе, возлюбленный мой… – Она обняла его и прижала к груди его голову.

Я не видела ни ее, ни его лица, я слышала лишь невнятное ласковое бормотание, древний, как сама земля, звук любви, любви просветленной, поднявшейся до сострадания, которое однажды, перед судилищем в Иерусалиме, грозило затопить весь мир. Между этими двумя людьми не осталось ничего, кроме неуничтожимого : виновность и любовь слились воедино.

Несколько мгновений они молчали.

– Клавдия… Дорогая Клавдия… – пробормотал он наконец едва слышно. Затем через некоторое время произнес более отчетливо: – Что тебе известно о тех, за кого ты просишь?

Казалось, ее сострадание победило. Но тут на улице поднялся невообразимый шум, он все это время постепенно нарастал, приближаясь к дому. Послышался клич: