Мариано Асуэла - Те, кто внизу

Мне кажется, друг мой Венансио, что здесь, в Соединенных Штатах, вам вряд ли удастся получить столь желанный для вас диплом врача, даже если вы скопили достаточно золота и серебра, чтобы купить его. Я питаю к вам, Венансио, неподдельное уважение и убежден, что вы достойны лучшей участи. Поэтому мне пришла мысль, которая, насколько я понимаю, отвечает нашим взаимным интересам и вашему законному стремлению изменить свое общественное положение. Став компаньонами, мы с вами могли бы взяться за одно весьма выгодное дело. Правда, в настоящий момент я не располагаю свободными средствами: все, что у меня было, ушло на учение и диплом. Зато у меня есть кое-что поважнее денег: я отлично знаю местные условия, потребности и возможности. Мы могли бы открыть ресторан с мексиканской кухней. Хозяином его числились бы вы, а прибыль мы делили бы между собой в конце каждого месяца. Это позволило бы осуществить то, что выгодно нам обоим – изменить ваше социальное положение. Мне помнится, вы недурно владеете гитарой; поэтому полагаю, что с помощью моих рекомендаций и ваших музыкальных способностей мы добьемся принятия вас в члены «Salvation Army» [48], весьма солидной организации, принадлежность к которой придала бы вам вес в обществе.

Отбросьте колебания, дорогой Венансио, приезжайте сюда с вашими капиталами, и мы с вами разбогатеем в самый короткий срок. Передайте, пожалуйста, сердечный привет от меня генералу, Анастасио и остальным друзьям.

С уважением

Ваш друг

Луис Сервантес».

В сотый раз перечитав письмо, Венансио со вздохом повторил:

– Ишь, барчук! Сумел-таки устроиться.

– А вот у меня никак в голове не укладывается, почему мы все еще должны драться, – отозвался Анастасио Монтаньес. – Разве с федералистами не покончено?

Генерал и Венансио ничего не ответили, но слова эти крепко запали в их неповоротливый мозг и, казалось, стучали там, словно молот о наковальню.

Понурые и задумчивые, ехали они на своих мулах, широким шагом поднимавшихся в гору. Взволнованный Анастасио настойчиво обращал свой вопрос к другим солдатам, но те лишь потешались над его наивностью. К чему тогда винтовка в руках да набитые патронами подсумки, как не для того, чтобы драться? С кем? За кого? А вот это – дело десятое.

Тучи пыли, взбитой копытами, плыли по обе стороны дороги над вереницей похожих на муравьев повстанцев в шляпах из пальмовых листьев, в истрепанных плащах цвета хаки, в засаленных одеялах, над темной массой лошадей и мулов.

Люди изнывали от жажды: на всем пути ни канавы, ни колодца, ни ручейка. Нагретые, как в печи, потоки воздуха поднимались из серого каменистого ущелья и дрожали над кудрявыми кронами уисаче и светло-зелеными мясистыми стеблями нопаля. И словно в насмешку, на кактусах раскрывались огромные свежие цветы, пунцовые, светло-желтые, прозрачные.

В полдень повстанцы добрались до одинокой хижины, затерянной среди скал; а вскоре, на берегу пересохшей речки с раскаленным песчаным руслом, увидели еще три домика. Однако повсюду царили тишина и безлюдье. Узнав о приближении войск, крестьяне заблаговременно попрятались в горных расселинах.

Деметрио негодовал.

– Хватайте всех, кто удирает, и волоките ко мне, – раздраженно приказал он.

– Да вы что? – воскликнул пораженный Вальдеррама. – Кого хватать? Горцев? Зачем вы равняете этих храбрецов с мокрыми курицами, прозябающими в Сакатекасе и Агуаскальентес? Это же наши братья, они приросли к своим скалам и бросают вызов любым бурям. Я протестую! Протестую!

Он вонзил шпоры в тощие бока клячи и подскакал к генералу.

– Горцы, – торжественно и напыщенно обратился он к Деметрио, – это наша плоть и кровь. Os ex asibus meis et саго de carne mea [49]… Они той же породы, что и мы, крепкой породы, из которой делают героев.

И по-панибратски, с нагловатой смелостью ткнул генерала кулаком в грудь. Масиас лишь снисходительно улыбнулся. Разве этот Вальдеррама, бродяга, безумец и немного поэт, понимает, что говорит?

В самом деле, когда солдаты добрались до деревушки и в отчаянии столпились вокруг пустых лачуг, так и не отыскав ни куска черствой лепешки, ни гнилого стручка перца, ни крупицы соли, чтобы посолить осточертевшую убоину, их мирные братья горцы, одни бесстрастно, словно каменные ацтекские идолы, другие, кто посердобольнее, с ехидной улыбочкой на толстогубых безбородых лицах, следили из своих убежищ за суровыми пришельцами, которые всего лишь месяц назад повергали в трепет перепуганных обитателей убогих горных хижин, а теперь, встретив лишь потухшие очаги да найдя пустые тинахи [50], выскакивали на улицу, как собака, выброшенная за дверь пинком хозяина.