Шолом Алейхем - С ярмарки (Жизнеописание)

Схватывать живые черты всякого явления, любого человека было у меня почти манией. Сам того не желая, я изображал всех и каждого, начиная с нашего учителя реб Зораха и его жены, с товарищей по хедеру и их родителей и кончая пьяницей Борух - Бером и кривоногим сторожем Ониской. За это передразнивание на меня градом сыпались оплеухи. В хедере я прослыл шутом, комиком. Все смеялись до упаду, кроме меня. Дома мать заметила мои проделки и принялась их искоренять.

В умении подражания, в гримировке, в актерской игре не уступал мне только один товарищ, который к тому же прекрасно пел. Это был сын нашего раввина Меер, или иначе Меерл Медведев, впоследствии знаменитый певец Медведев. Великое искусство игры открылось ему еще тогда, когда он бегал босиком и самую расчудесную песню исполнял за грош или за пол-яблока [101] Я помню такую его песенку: Выхожу я на Виленскую улицу, Слышу крик и шум. Ох, ох, Плач и вздох!.. . Вдвоем с Медведевым мы представляли "Разбойников" - пьесу собственного сочинения. Медведев играл разбойника, а я - бедняка еврея. Остальные товарищи в качестве статистов изображали деревья в лесу. Я, бедняк, становился на колени и умолял, разбойника: "Чего ты хочешь от меня? Я несчастный бедный еврей. Сжалься над моей женой и детьми!" А он, разбойник, с кухонным ножом в руке распевал забавную песенку о том, что он должен во что бы то ни стало вырезать всех евреев.

Как бы мы ни были испорчены и дурно воспитаны, чувство милосердия ко всему живому было во мне так велико, что вид заезженной лошади причинял мне боль (см. "Мафусаил"), собака с перешибленной ногой вызывала у меня слезы (см. "Рябчик") и даже кошка, нечистая тварь, была мне мила и дорога. О больных, убогих детях и говорить не приходится (см. "Убогая").

Страсть к писанию, как это ни странно, началась у меня с красивого почерка, который я перенял у учителя, реб Зораха. За красиво написанное задание отец давал нам по грошу (первый "гонорар"). Я сшил себе тетрадь и красивыми буквами вывел в ней ("сочинил") целый трактат по библии и древнееврейской грамматике. Отец пришел в восторг от моего "произведения" и долго носил его у себя в кармане, показывая каждому встречному и поперечному, как прекрасно пишет его сын (было мне тогда лет десять), как он сведущ в библии и искушен в грамматике. Но наш сосед, реб Айзик, хасид с козлиной бородкой, который молился писклявым, как у котенка, голосом, сказал: "Грамматика-шматика. Чепуха и ерунда!.. Главное для меня почерк. У него ведь золотая рука!" ("Первая "критика").

Тянуло меня всегда в мир мечтаний и грез, в мир песен (см. "Иоселе-соловей"), в мир музыки (см. "Стемпеню"). После своего религиозного совершеннолетия я пристрастился к скрипке и получил за это порядочную взбучку от отца ("Скрипка").

Обеднев, мои родители переехали из Воронки обратно в Переяслав. Там нам впервые сшили модные сюртучки с распором позади. Когда умерла мать (от холеры), отец отдал нас в Уездную школу, и я выделялся среди других детей, отличался своим усердием. В пятнадцать лет я впервые прочитал книгу на русском языке. Это был "Робинзон Крузо". Недолго думая я написал собственного "Робинзона" под названием "Еврейский Робинзон Крузо". Свое произведение я показал отцу, отец показал его постояльцам (у нас был заезжий дом), - и все пришли в восторг.

С той поры отец стал оберегать меня как сокровище какое, освободил из-под опеки мачехи, не позволял ей колотить меня, не давал мне нянчиться с маленькими детьми, не заставлял, как раньше, крошить изюм (у нас был винный погреб под названием "Южный берег"), запретил мне также чистить сапоги постояльцам, ставить самовар, быть у них на побегушках и выполнять всякие другие поручения, как случалось прежде.

В возрасте от семнадцати до двадцати одного года, пока я не принялся всерьез за учение, намереваясь сделаться казенным раввином, я запоем читал, но еще больше писал. А писал я все в том же роде, что читал: стихи, поэмы, романы, драмы в огромном количестве и просто что в голову взбредет. Свои "произведения" я посылал во все существующие еврейские и русские редакции (я писал на древнееврейском и русском языках), и редакциям, благодарение богу, было чем топить печи... Только "Гамейлиц" напечатал два - три моих "произведения" с примечанием редакции мелким шрифтом: "Слог твой хорош. Услаждай нас дальше своей речью". И я принялся писать статейки на древнееврейском языке пудами, целыми вагонами, но никого моя речь не "услаждала", уж не знаю почему!