Оноре Бальзак - Феррагус, предводитель деворантов

— Неужели она ничего для вас не делает?

— Ах, сударь, не то чтобы ничего, — я этого не скажу, но, право, немного. Она платит за квартиру, за дрова и даёт мне тридцать шесть франков в месяц… Но куда это годится, сударь, — в мои-то лета, в пятьдесят два года, когда глаза уже слезятся по вечерам, все ещё работать? Да и пошто она меня знать не желает? Гнушается она мною, что ли? Пусть уж так прямо и говорит. Ей-ей, из-за этих собачьих отродий хоть в гроб ложись, только выскочат за двери, глядь, уже и забыли вас.

Она вытащила носовой платок, обронив при этом из кармана на пол лотерейный билет, который быстро подхватила.

— А! Никак моя налоговая квитанция, — сказала она.

Жюль сразу догадался о причине мудрой дочерней скаредности, на которую жаловалась мать, и не сомневался уже, что вдова Грюже пойдёт на сделку с ним.

— Ну, сударыня, — сказал он, — согласитесь в таком случае на моё предложение.

— Значит, говорите вы, две тысячи франков наличными и шестьсот франков ренты?

— Сударыня, я передумал, я дам вам только триста франков ренты. Такая сделка больше согласуется с моими интересами. Зато вы получите от меня пять тысяч наличными. Может быть, так удобнее и для вас?

— Ещё бы, сударь!

— Вы будете лучше обеспечены и станете ездить в Амбигю-Комик и к Франкони, куда пожелаете, и притом в карете.

— Ах! не люблю Франкони, по причине того, что там нечего послушать. Ну, сударь, соглашаюсь я только потому, что так оно выгоднее моей доченьке. Вот и перестану сидеть у неё на шее. Бедная детка, могу ли я сердиться на неё, если ей хочется поразвлечься! Сударь, ну как не повеселиться молодёжи? Так, стало быть, коли вы ручаетесь, что я никому вреда не принесу…

— Никому, — подтвердил Жюль. — Но как же вы возьмётесь за дело?

— Да что тут, сударь. Дам я сегодня вечером господину Ферра-гусу испить настоечки из маковых головок, и он, сердечный, крепко уснёт! А ему это только на пользу, ведь как он мучается, прямо жалость берет. Вот тоже, скажите на милость, выдумает же здоровый человек жечь себе спину, чтобы только избавиться от тика, мучающего его не чаще чем раз в два года. Ну вот, скажу я вам опять о нашем деле, есть у меня ключ от соседской квартиры, что вверху надо мной, а там есть общая стена с той комнатой, где лежит господин Феррагус. Соседка уехала в деревню на десять дней. Так можно проделать ночью дыру в стене, что промежду комнат, и вы тогда вдоволь и наглядитесь на них и наслушаетесь. Есть у меня приятель слесарь, обходительный такой человек, а рассказывает, точно ангел. Он-то для меня сделает все шито-крыто.

— Вот вам для него сто франков, будьте сегодня вечером у господина Демаре-нотариуса по этому адресу. В девять часов вечера акт будет готов, но… ни гу-гу…

— Ладно, сударь, так и будет, ни ку-ку! До свиданьица! Жюль вернулся домой почти успокоенный уверенностью в том, что завтра все выяснится. Вернувшись, он нашёл у привратника письмо, опять безупречно запечатанное.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он жену, хотя их и разделяла некоторая отчуждённость.

Так трудно расставаться с привычками сердца!

— Неплохо, Жюль, — ответила она кокетливым тоном, — не хочешь ли пообедать здесь, подле меня?

— Хорошо, — ответил он и тут же отдал ей письмо. — Вот возьми, это Фукеро передал для тебя.

Клеманс, прежде совершенно бледная, вся покраснела при виде письма, чем причинила Жюлю сильнейшую боль.

— Что это, от радости? — спросил он со смехом. — Долгожданные вести?

— Ах! тут много всего! — ответила она, разглядывая печать.

— Я пойду к себе, сударыня.

Он прошёл в кабинет, где написал брату о своём намерении обеспечить пожизненной рентой г-жу Грюже. Когда он вернулся, то на маленьком столике около кровати Клеманс был уже приготовлен для него обед, и Жозефина ожидала тут же, чтобы ему прислуживать.

— Если бы я была на ногах, с какой радостью я прислуживала бы тебе сама, — сказала г-жа Демаре, когда Жозефина оставила их одних. — Ах, даже на коленях! — продолжала она, гладя своими бледными руками волосы Жюля. — Благородная душа, ты был сейчас, дорогой мой, очень добр. Ты облегчил мои страдания своим доверием больше, чем все доктора мира сделали бы своими предписаниями. Твоя женская деликатность — ведь ты умеешь любить, как женщина! — пролила в моё сердце такой бальзам, что почти исцелила меня. Это передышка, Жюль, наклонись ко мне, я хочу поцеловать тебя в голову.

Жюль не в силах был отказать себе в удовольствии поцеловать Клеманс. Но он сделал это не без угрызений совести, он чувствовал себя ничтожным перед этой женщиной, в невинность которой ему хотелось верить, несмотря ни на что! Она испытывала какую-то грустную радость. Чистая надежда светилась на её лице сквозь печаль. Оба они, по-видимому, одинаково страдали оттого, что вынуждены были обманывать друг друга; ещё одно ласковое слово, и, обессилев от страданий, они признались бы друг другу во всем.