Уильям Плоумер - Сын королевы Виктории

– Как вы разрешаете этой грязной черной свинье называть вас «сын»? – воскликнул Мак-Гэвин, услышав как-то их разговор.

– Отчего же нет? Ведь он так стар, что мне в деды годится, – возразил Фрэнт.

Эта точка зрения показалась Мак-Гэвину настолько чудовищной, что у него вырвался короткий неприятный смешок.

– Мой вам совет – не позволяйте этим черномазым дерзить.

– А он не дерзит мне, – сказал Фрэнт. – Он просто хочет выразить свое расположение.

Мак-Гэвин раздраженно проворчал что-то, и разговор на этом закончился. Приходилось только поражаться тому, как этот торговец начинен предрассудками. Когда речь шла о туземцах, он очень любил делать обобщения, которые абсолютно не соответствовали действительности, – например, что они на редкость неблагодарны (словно им было за что благодарить!). Казалось, этим человеком владела навязчивая идея, будто каждый чернокожий готов на всё, только бы взять верх над белым. И если иной раз туземец вежливо обращался к нему по-английски, Мак-Гэвин приходил в такую ярость, что переставал владеть собой, видя в этом дерзкий намек на возможность равенства между расами.

Мак-Гэвины удивлялись успехам Фрэнта, но, хотя они приветствовали его популярность среди туземцев, поскольку она шла на пользу торговле, их немного задевало, что чужак и к тому нее rooinek [4]побил их в их собственной игре. О том, что происходит в душе Фрэнта, они не знали и не желали знать. Они не знали и не желали знать, что временами, несмотря на работу и усталость, его терзает гнетущее одшю чество, томительная жажда изведать радость жизни. Его молодость, климат и дразнящее великолепие окружающей природы обостряли эту жажду, а непреодолимые обстоятельства мешали ее удовлетворить, – во всяком случае так казалось Фрэнту. Завоевав уважение туземцев, он слишком высоко ценил его, чтоб им рисковать, к тому же в глубине души, несмотря на Мак-Гэвинов, а возможно, благодаря им, он всё еще не избавился от этого тиранического призрака – «престижа белого человека». Вот что значит быть в прошлом старостой класса английской закрытой школы!

Рано или поздно внимание Фрэнта неизбежно должно было остановиться на ком-нибудь одном из множества тех, с кем ему приходилось сталкиваться в течение недели. Как-то в дремотный послеполуденный час, когда он праздно стоял за прилавком и в помещении оставались только две кумушки и ребенок, в лавку не совсем уверенно вошла молодая женщина и стала у двери, не решаясь заговорить. Фрэнт не мог как следует разглядеть ее, потому что она стояла против света; он осведомился, что ей нужно, и она купила какую-то мелочь.

– Ты помнишь меня? – тихим голосом вдруг спросила девушка, серьезно глядя на него.

Фрэнт был удивлен. Он не помнил, чтобы когда-нибудь раньше видел ее, но, не желая обидеть девушку, сказал слегка иронически:

– Если я хоть раз увижу человека, один-единственный раз, я уже не забываю его.

– Да? – воскликнула она и звонко рассмеялась.

Ее удивил его находчивый ответ – как все лембу, она обладала чувством юмора – и позабавило его «белое» произношение; к тому же она была рада, что он так непринужденно разговаривает с ней. Но тут же она застыдилась и опустила глаза, преисполненная ни с чем не сравнимого очарования молодой женщины, у которой скромность – врожденное свойство, а не ухищрение кокетства. По ее лицу пробежала тень печали, так как она сразу же поняла, что он ее не помнит; а какой девушке приятно быть забытой молодым человеком? Сделав несколько шагов, она остановилась против открытой двери, и рассеянный свет, отраженный выжженной солнцем вершиной, залил ее с ног до головы. Волосы ее, уложенные на макушке круглой башенкой, были окрашены красной охрой и заколоты длинной костяной шпилькой с мелким резным узором; на девушке почти не было украшений – только ожерелье из мелких и плоских голубых бусинок и несколько тонких браслетов из серебряной и медной проволоки на руках и ногах. Тело ее облекал кусок темно-красной ткани, туго охватывающей упругую молодую грудь и закрепленной под мышками; прямыми классическими складками ткань ниспадала почти до пят, а по бокам немного расходилась, открывая нежные бедра. С детства привыкнув носить тяжести на голове, она держалась очень прямо, была стройна, и сознание грациозной женственности придавало каждому ее движению прелесть безыскусственности, умело подчеркнутой искусством. Благородством внешности она была, возможно, обязана каким-нибудь далеким предкам арабам, так как черты ее, несомненно негритянские, всё же были не особенно типичны. Ее нос, например, хотя и с широковатыми ноздрями, был скорее орлиным, кожа – необычайно светлого тона, а линии щек и лба каждый назвал бы изысканными. Рот говорил о мягком нраве, глаза блестели, а шрам на щеке только оттенял ее красоту.