Теофилис Тильвитис - Путешествие вокруг стола

– Консистуция – святая святых! Па-прашу ее не касаться! Она составлена по западным образцам: немецкой, чехословацкой, польской консистуциям!

– Ого!.. Дзень добры, пане!.. Даже польской!.. – вмешивался Пискорскис. – А что вы недавно говорили о поляках? Пшишла коза до вбза!

– Я утверждал и буду утверждать: поляки захватчики, но мы все равно освободим порабощенный Вильнюс! – Бумба-Бумбелявичюс совал голову в портфель, отказываясь спорить на скользкую тему.

– Простите, господин Бумбелявичюс, – мирно продолжал Пискорскис. – Я вовсе не намеревался оскорблять вас. Сейчас не те времена… Демократия. Предвыборные страсти… Но если, действительно, социалисты получат в сейме большинство? Значит, новый кабинет министров, значит, новый министр финансов…

– Этому не бывать!

– Господин Пискорскис ведь не утверждает, что так обязательно будет… Ну, а если… Что тогда, господин Бумбелявичюс? – насмехался Пищикас.

Бумба-Бумбелявичюс, этот признанный оратор, который на собраниях и конференциях различных товариществ и организаций умел выжать у слушателей слезу и чаровал всех своими речами, этот энергичный общественный деятель, который на съездах кооперации и прочих общественных организаций выпутывался из самых хитроумных тенет, расставленных ревизионными комиссиями, и всегда, как щитом, прикрывался звучным словом «соотечественники», заставлявшим врагов складывать оружие, этот вития задумался. Ехидный вопрос Пищикаса вывел его из душевного равновесия. Однако размышлял он недолго.

– А знаете, господин Пищикас, – опершись о стол и сжимая в кулаке подбородок, вновь заговорил Бумба-Бумбелявичюс, – вы допускаете большую ошибку, если полагаете, что жизнь стоит на месте. Жизнь движется вперед и безжалостно карает тех, кто не успевает за ней. Сказано – не ошибается тот, кто не работает. Чиновник… Что есть чиновник? Чиновник, доложу вам, есть инструмент. Он звучит в зависимости от того, как настроит его хороший музыкант. Чиновник есть струна, которая в руках хорошего скрипача смеется и плачет. Чиновник есть артист, который…

– Который играет трагикомедию, так вы хотели сказать, господин Бумбелявичюс? – невнятно буркнул Уткин. – «В самом деле!.. – размышлял он. – Взять меня. Кто я такой? Инструмент, на котором наигрывает какая-то карманная власть. Думал ли я, что когда-нибудь мне придется стать канцелярской крысой в лилипутском государстве, месить грязь в провинциальном городишке, чахнуть от скуки и нищеты, ломать голову и выкручивать язык для какой-то чужой речи. Я дал бы руку на отсечение, если бы в 1914 году кто-нибудь принялся уверять, что мне придется улепетывать из Петербурга. Да, не дурак этот Бумба-Бумбелявичюс!»

– Уважаемые!.. – распинался Бумба-Бумбелявичюс. – Мы еще не научились мыслить по-государственному. Обсуждая любой вопрос, мы прежде всего должны пропустить его, так сказать, через примзу независимости! Прежде всего мы должны находить сумму интересов, общий знаменатель. Простите, если я прибегну к международной терминологии, ибо в нашем древнем языке не хватает еще многих необходимейших слов. Главное – консепция. Исходя из консепции, мы осознаем де факто, чем является де юре консистуция для экзистенции нашей нации. – Когда Бумбу-Бумбелявичюса припирали к стене, он, как утопающий за соломинку, хватался за исковерканный газетный лексикон, одурманивал слушателей и частенько торжествовал победу. Когда и это не помогало, он прибегал к помощи поэзии – чтобы пробудить национальные чувства.

– Взгляните, уважаемые! – витийствовал он, показывая на видневшуюся за окном башню Военного музея, над которой развевался трехцветный флаг. – Как он трепещет под ветерком; он как будто летит, танцует, играет! Не так ли и наши сердца трепещут от радости, от сознания того, что наша отчизна обрела свободу и независимость, что молва о ней передается из уст в уста. Красота, да и только. Ну, положа руку на сердце, господин Пискорскис, подумайте, что может быть прекраснее!

В канцелярии стояла тишина; казалось, пролети муха – и ее услышат. Речь Бумбы-Бумбелявичюса прервал бой часов на башне Военного музея. Они возвещали о том, что наступил двенадцатый час, час, когда раздается хорошо знакомый звон колоколов, наигрывающих молитву «Мария, Мария». Бумба-Бумбелявичюс глядел вдаль, а губы его шевелились, повторяя слова. Полковник с Пищикасом кончали третью партию, а Пискорскис, спрятав свои фотографии в стол, вытирал лоскутом руки.