Телефон звонил еще и еще раз. Спиритавичюс метался из угла в угол, подбегал к столу, хватал трубку и швырял ее обратно, словно это было раскаленное железо или гадюка. Однако дело пришлось отдать без письменного запроса.
– Ты мне, господин секретарь, головой отвечаешь за него! Ясно?
Спиритавичюса терзали мрачные мысли. Он расхаживал по кабинету, тер кулаками виски и говорил сам с собой:
– Грабеж… Анархия! Без подписи… Документы!!!
В одно прекрасное утро из-за приоткрытой двери кабинета донесся грохот мебели и истошный вопль:
– Сядь, сядь, говорю, на мое место, а я рожать пойду!
Канцелярия замерла. Чиновники остолбенели, они не понимали, что происходит. Голос директора был хорошо знаком, но что означали его бессвязные выкрики?
– Сядь! – не унимался Спиритавичюс, волоча к своему креслу обомлевшую от страха просительницу, принесшую заявление о помощи. Оторопевшая старуха, не понимая, что стряслось с директором, упиралась, а он тащил ее к письменному столу. Когда чиновники, не утерпев, просунули в дверь головы, чтобы выяснить причину шума, глазам их предстала следующая картина: посреди кабинета, разъяренный и всклокоченный, стоял директор, заправляя в рукав вывалившийся манжет. Его гневный взор был устремлен на бедную старушку.
– Не тебе меня учить! Я сам знаю, что к чему. Не хочешь рассчитаться с казной? Дети малые… Я тебе велел детей плодить?… Нет денег – не женись! А налоги плати…
Женщина выскользнула из кабинета. Тяжело опустившись в кресло, Спиритавичюс долго приглаживал растрепанные волосы. От сукна, покрывавшего письменный стол, его лицо казалось бледно-зеленым, еще более увядшим и угрюмым. Высокий лоб отделяли от багрово-красного лица густые щетки бровей, меж которыми свешивался длинный мясистый нос. Его кончик по неизвестным причинам походил на шишковатую американскую картошку. У владельца носа, несмотря на почтенный возраст, было юношеское сердце; настроение Спиритавичюса менялось, как погода в осенний день. Уже через несколько минут он сжалился над перепуганной женщиной и приказал тотчас же найти ее, а когда она, дрожа, вползла в кабинет, тихо и ласково молвил:
– Давай прошение. В пятницу – заседание комиссии. Посмотрим.
* * *
Правой рукой Спиритавичюса, если забыть присловье «не ведает левая, что творит правая», был Пискорскис, числившийся по окладной ведомости помощником балансового инспектора. В отличие от шефа, он был человеком иного покроя. Пискорскис являлся полной противоположностью своему начальнику. Если движения Спиритавичюса отличались порывистостью, резкостью и даже грубостью, то жесты Пискорскиса были гибки, обдуманы и расчетливы. Если корпус шефа был сколочен без всякой экономии материала, то Пискорскиса бог явно обделил мышцами и жиром. Костями Пискорскис тоже не мог похвалиться, – даже когда первый помощник разговаривал с равными себе, его члены казались резиновыми.
Прежде чем произнести слово, он становился в привычную, заученную позу и начинал:
– И тем не менее, господин директор…
Так он обращался к своему начальству, более непринужденно – к своим коллегам-помощникам и совсем запросто – к какому-нибудь писарю. В последнем случае Пискорскис менял выражение лица, голос, и его фраза звучала: «И тем не менее, дадите вы мне, наконец, дело?».
Пискорскис воистину обладал уймой талантов. В благодушном настроении он подходил к столу, за которым сидели писаря, хлопал в ладоши и демонстрировал перед ними свое искусство, – извлекал из рукавов ленточки и платочки. А когда не было наплыва клиентов и чиновники клевали носами, он откидывался на спинку стула, ритмично раскачивался и нежным тенорком затягивал песню; коллеги-помощники тут же подхватывали ее, и в инспекции, в этом омуте житейской прозы, звучали самые лирические мелодии, Пискорскис даже стихи пописывал. Порой он застывал посреди канцелярии, вытягивал белый лист бумаги и декламировал:
Как близок, близок был я с нею,
Я без нее как лист зачах.
Теперь она гуляет по аллее,
Но с папиросою в зубах.
Кончив строфу, Пискорскис церемонно раскланивался, простирал руки, вскидывал голову и восклицал:
– И тем не менее, господа, кое-что получается… Не так ли?…
Однако больше всего Пискорскисом владела страсть к художественным фотоизысканиям. Искусству фотографии он самозабвенно отдавался душой и телом. Бывало, остановит на улице прохожего, извинится вежливо и скажет: «Извините, тем не менее я кое-что сделаю из вашего лица…» Не раз Пискорскис становился жертвой своей страсти. Прохожий, не оценив его похвальных намерений, зачастую осыпал изыскателя бранью. И, кто знает, возможно, бывали и более печальные последствия.
Читать дальше