Бранислав Нушич - Из «Записок»

Я вновь вижу те же старые, всем известные лавки – и те, в которых мне отпускали в кредит, и те, в которых не отпускали. Ох, думая о тех лавочниках, которые отпускали мне в кредит, я всегда вспоминал слова Христа: «Прости им боже, ведь они сами не знают, что делают!»

Бот и лавка Петра Янковича. Я уже давно помню этот клочок холста и две печати на нем, там ведь и мои ниточки есть. А вот и лавка Николы Протича, точнее говоря, не его, а его жены, так как все свои дела он вершит под вывеской жены, а жена его вершит свои дела под его вывеской.

И все, все по-прежнему. Вон там Фердинанд, портной, напился, сжал кулаки и с воодушевлением орет: «Да здравствует поколение!» А вот и господин Фасоль, музыкант и композитор с медалью за доблести, он с озабоченным видом спешит куда-то, размышляя о том, каким отвратительным маршем он сейчас ошарашит публику. А вот и сумасшедший Живко с гусиным пером на шапке и с четырьмя бумажными медалями на груди, он по-прежнему строит рожи, подпрыгивает, жмурится и выпрашивает сигареты.

– Живко, Живко, ты кто, все еще поэт, или воевода, или кто?

– Я царь.

– Царь, ах, царь? Да к тому же еще царь с гусиным пером? Ну, и как же, слушается тебя народ, не бунтует?

– Не слушается, не слушается, сударь! – И слезы навертываются ему на глаза.

Представляете, какое доброе сердце у этого царя и как он жалеет, что народ так испортился и перестал слушаться.

– А ты их стукни, Живко, стукни их!

– Эх, если их бить, то еще хуже будет, тогда они мне и одной сигаретки не дадут… кстати, не откажите, сударь, дайте Живке сигарету.

– На, Живко, пожалуйста!

Он строит рожу, засовывает сигарету в нос и так и курит, – ведь он – царь и должен курить не так. как курят простые смертные. Подскакивая на одной ноге, он движется вдоль улицы, перышко развевается над его шапкой, бумажные медали качаются на его груди, а он гордо несет свою голову, обремененную заботами о своем народе.

Все, все здесь, по-старому! Вот и дом, в котором я родился. Боже, неблагодарные современники допустили, чтобы в этом доме поселилась какая-то акушерка! Вон как раз под окном комнаты, в которой я родился, висит дощечка с надписью: «Евфимия Милер, дипломированная акушерка», чуть ниже мелкими буквами: «Разрешается стучать в окно в любое время ночи», а в центре нарисована богородица, которая держит новорожденного Иисуса на вышитой подушке.

Кто знает, когда народится более благодарное поколение, может быть и сотрут с дощечки эту вышитую подушечку, сотрут и все остальное и напишут мое имя.

Впрочем, вероятно, обо всем этом госпожа Евфимия даже и не подозревает, а то кто знает, как она расчувствовалась бы, если бы я сообщил ей об этом. А ведь я мог бы хотя бы ряди этого зайти к ней.

Разумеется, меня приняли бы как полагается. Я вошел бы в комнату и застал бы уважаемую госпожу Евфимию Милер в старом кожаном кресле, с огромными очками на носу, погруженную в чтение «Повести древних абдеритов. Сочинение господина Виланда».

Я. Добрый день, уважаемая госпожа Евфимия!

Она. Добрый день.

Я. Позвольте узнать, госпожа Евфимия, сколько вы платите за квартиру?

Она. 20 динаров, государь.

Я. 20 динаров! Мало, мало, госпожа Евфимия. Тот, кто живет здесь, должен платить больше.

Она. Сейчас, как же, и этого много.

Я. Должно быть так, как я сказал, госпожа Евфимия, потому что я родился в этом доме.

Она. Ах, вот оно что, ну так тогда я вас спрашиваю: почему здесь так сыро, почему потолок того и гляди обвалится?

Я. Этого я не знаю. Это дело хозяина.

Она. А, так это не ваш дом?

Я. Нет, дом, зимнее пальто и жену я все еще никак не могу приобрести и только время от времени получаю все это в аренду.

Она. Э, хорошо, а чего же вы от меня хотите?

Я. Ничего, я от вас ничего не хочу. Я пришел только для того, чтобы сообщить вам, что я родился в этом доме, и спросить у вас, имеете ли вы что-нибудь против этого?

Она (расплылась в улыбке, очевидно, ей приятно). Боже упаси!

Я. Хорошо, в таком случае и я не имею ничего против того, что вы живете в этом доме, тем более что одна акушерка уже имела некоторое отношение к моему рождению. Уважаемая бабка Нанчика, – бог да простит ей грехи ее! – принимая меня в ту ночь, когда я родился, произнесла знаменательные слова: «Я, говорит, приняла уже больше трехсот младенцев, а такого головастого не приходилось еще принимать». Я, сударыня, уверен, что уважаемая бабка Нанчика выразила свою мысль фигурально, она хотела сказать, что в ту ночь родился великий человек.