Дени Дидро - Жак-фаталист и его хозяин

«Ничего».

«Врешь; притворяешься целомудренным».

«Я, быть может, так бы и поступил, будь у меня для этого основание; но клянусь, я не имел счастья солгать».

«Это необъяснимо: ведь ты вовсе не такой неловкий… Как! Неужели она ни разу не проявила слабости?»

«Нет».

«Может быть, она и проявила, но ты не заметил и упустил случай? Боюсь, как бы ты не вел себя чуть-чуть глуповато; это свойственно таким честным, деликатным и сентиментальным людям, как ты».

«Ну, а вы, шевалье, – спросил я, – что вы там делаете?»

«Ничего».

«У вас нет никаких притязаний?»

«Прошу прощения! Они были, и даже довольно долго; но ты „пришел, увидел, победил“. Я заметил, что на тебя усиленно смотрят, а меня совершенно не замечают, и намотал себе это на ус. Мы остались добрыми друзьями: мне поверяют свои крохотные мысли, иногда следуют моим советам; и за неимением лучшего я согласился на второстепенную роль, на которую ты меня обрек».

Жак. Я хочу отметить два обстоятельства, сударь. Первое: мне ни разу не удалось рассказать свою историю без того, чтобы тот или иной черт меня не перебил, а ваша течет без перерыва. Такова жизнь: один вертится между шипами и не колется; другой тщательно следит, куда ставить ноги, и все же натыкается на шипы посреди лучшей дороги и возвращается домой ободранный до потери сознания.

Хозяин. Разве ты забыл свой припев: великий свиток и предначертания свыше?

Жак. Второе: я настаиваю на том, что ваш шевалье де Сент-Уэн – отъявленный мазурик и что, поделив ваши деньги с ростовщиками Лебреном, Мервалем, Матье де Фуржо, или Фуржо де Матье, и Бридуа, он старается навязать вам свою любовницу, но, разумеется, самым честным образом, пред лицом нотариуса и священника, чтобы затем разделить с вами и жену… Ой, горло!..

Хозяин. Знаешь ли, что ты делаешь? Вещь очень обычную и крайне наглую.

Жак. Я на это способен.

Хозяин. Ты жалуешься на то, что тебя прерывают, и сам прерываешь других.

Жак. Это – последствие дурного примера, который вы мне подали. Мать хочет заниматься амурами и требует, чтобы дочь была благоразумна; отец хочет быть расточительным и требует от сына бережливости; хозяин хочет…

Хозяин. Прервать своего лакея, прерывать его, сколько вздумается, и требует, чтобы лакей его не прерывал.

Не опасаешься ли ты, читатель, что здесь повторится сцена, имевшая место в трактире, когда один кричал: «Ты спустишься вниз!», а другой: «Нет!» Отчего бы мне не прожужжать вам уши: «Буду перебивать!..» – «Не будешь перебивать!»? Несомненно, если я немного раззадорю Жака или его Хозяина, то начнется ссора; а если она начнется, то бог весть чем кончится. Правда, однако, заключается в том, что Жак скромно отвечал Хозяину:

– Я вас не перебиваю, я только пользуюсь вашим разрешением и беседую с вами.

Хозяин. Пусть так; но это еще не все.

Жак. Какую же еще непристойность мог я совершить?

Хозяин. Ты опережаешь рассказчика и лишаешь его предвкушаемого им удовольствия удивить тебя; ты упорствуешь в своей неуместной прозорливости, угадываешь то, что ему хотелось тебе сказать, и вот – ему остается только умолкнуть, и я умолкаю.

Жак. Ах, сударь!

Хозяин. Черт бы побрал умных людей!

Жак. Согласен; но у вас не хватит жестокости…

Хозяин. Признай, по крайней мере, что ты этого заслуживаешь.

Жак. Признаю; но после этого вы посмотрите на часы, возьмете понюшку табаку, гнев ваш утихнет, и вы будете продолжать свою историю.

Хозяин. Этот чудак делает со мной что хочет…

Спустя несколько дней после моей беседы с шевалье он снова явился ко мне; у него был вид триумфатора.

«Ну как, приятель? – сказал он. – В другой раз будете верить моим предсказаниям? Я же говорил вам, что сила на вашей стороне; вот вам письмо от крошки; да, письмо, письмо от нее…»

Письмо это было очень ласковым: упреки, жалобы и прочее; и вот я снова водворился у них.

Ты бросаешь мою книгу, читатель. Что случилось? Ах, кажется, я угадал: тебе хочется заглянуть в письмо? Г-жа Риккобони 66не преминула бы тебе его показать. А письмо, которое г-жа де Ла Помере продиктовала своим ханжам? Я уверен, что ты жалеешь и о нем. Хотя его было бы труднее составить, чем письмо Агаты, и я не приписываю себе особого таланта, я все же полагаю, что справился бы с ним; однако все это не было бы чем-то новым: с ним случилось бы то же, что с великолепными речами Тита Ливия 67в его «Истории Рима» и кардинала Бентивольо 68в его «Фландрских войнах». Их читаешь с удовольствием, но они разрушают иллюзию. Историк, приписывающий своим героям речи, которых они не говорили, способен приписать им поступки, которых они не совершали. Вот почему умоляю тебя обойтись без этих двух писем и продолжить чтение.