Лев Рубинштейн - Альпинист в седле с пистолетом в кармане

Части бригады, ведомые штатскими, неопытными командирами, потерявшие друг друга на первом километре, добравшись очень медленно до Сольцов, обнаружили там отсутствие противника. Пробыв час, оставили г. Сольцы и возвратились к старым позициям. Копали окопы, ходы сообщения, делали эскарпы [2] Срез горы, не проходимый для танка и другие инженерные сооружения. Великанов Карп копал эскарп. Это было, как «Карл у Клары украл кораллы».

Возвратившись на позиции у города Шимска, мы заняли окопы на господствующих высотках, скрытых лесами и рощами. Окопы были полной профили, бруствера обложены дерном, противотанковые рвы, эскарпы, пулеметные гнезда с хорошим фланговым обстрелом. Все было готово, устроено профессионально, по-саперному. Никогда за всю войну я в дальнейшем не занимал таких хороших позиций. Работали здесь с саперами аккуратные женщины и инвалиды из Новгорода и прилежащих деревень. Появилась надежда удержать противника на этой линии обороны, не оправдавшаяся, конечно. Я позже думал о том, что отступление от Сольцов не было глупым (наступление было неумным).

Настоящее светопреставление началось на рассвете 10 августа 41-го года и не зависело от пушек. С рассвета и до заката над нами, волна за волной, пролетали немецкие самолеты. Пустым небо не было ни минуты. Обстрел, бомбежка, просто пролеты авиации производили на свеженьких людей впечатление непереносимости ада. Никто на нас не наступал. Мы сидели, а они издевательски уничтожали нас, совершенно беззащитных. Ни одного нашего самолета не было в воздухе за целый день. Это было тяжелое, переполнявшее нас горечью чувство. (Хорошая песня была — «Если завтра война, мы сегодня к походу готовы».) К концу дня нервы были в очень плохом состоянии. Где же наши самолеты? Где герои-летчики? Я представлял войну больше по Толстому. Один, наступая, стреляет, другой обороняется — стреляет. А здесь было чистое убийство: сидят беззащитные, как дети, почти все штатские, и их расстреливают сверху разными способами.

Я провел под бомбами, обстрелом артиллерии, минометов, танков, пулеметов и другого изуверства почти четыре года, но ни один из них не составил такого удовольствия, как 10 августа. Не знаю, бывал ли в такой обстановке Иоанн Богослов, но впечатление апокалипсиса он описал точно и ярко.

Командиры не отдавали никаких приказаний, солдаты молчали. Ложились на дно, утыкались лицом в песок. Прекрасные окопы уже казались излишне широкими. Их строили по канонам первой мировой 14-го года. В них удобно ходить и стрелять из винтовок, но не укрыться от обстрела сверху, рельсов и пустых бочек, сбрасываемых с самолетов, летящих на бреющей высоте. Эти самолеты летали низко, вдоль окопа, видели каждого из нас, а мы видели летчика без шлема, выглядывающего из кабины набок.

К вечеру, как стемнело, они улетали ужинать, а наши сели на свои сидора и стали размышлять о том, как жить дальше. Вперед из окопа вылезают и выбегают все вместе. Назад бегут поодиночке. Как говорят на туманном военном наречии, просачиваются в глубину обороны, и наши подразделения начали просачиваться. Тире — наступать обратно на Ленинград.

Командиры по-прежнему молчали. Если бы через год войны такое случилось, их расстрелял бы, без суда и следствия, приехавший чин из Смерша или пробегавший мимо генерал. Тут не было ни Смерша, ни генералов, тут были люди, желающие жить!!! И точно знающие, что жизнь интереснее вечной памяти, которая есть большой обман. Никто нас не преследовал, и мы опять бежали. Не хочу называть себя зайцем, но немцы в данном эпизоде были точно орлами, ибо налетали на нас сверху и безжалостно терзали, а мы побежали, «как зайцы от орла», но не «быстрее лани». Голодные, измученные кустами и опушками, двинулись мы к Новгороду, в основном лично и самостоятельно. Из так называемого НЗ (неприкосновенный запас), лежащего у каждого в мешке, без приказа (что строжайше запрещено) вытаскивались сухари и жевались на ходу.

Бросался постепенно и по очереди носимый груз, в первую очередь — противогаз. Из сумки извлекался «Жим-Жим» (спирт с мылом, не помню, для чего или от чего он назначен), его заключали в марлю (тут же находившегося индпакета), выжимали, выпивали, остатки бросали вместе с противогазом. Сумку иногда оставляли, набивая бельем (видимость сохранялась), затем шла скатка (для чего шинель в такую жару?), котелок — чтоб не гремел. Труднейшим вопросом была винтовка. Самые смелые бросали и ее, самые трусливые винтовку сохраняли, и это им зачлось и очень помогало сохранить жизнь при налете (своих) заградотрядов. Все идущие в тыл без винтовки подлежали расстрелу как трусы и предатели. Происходила селекция. Первыми страдали самые смелые. Счастье, что не все попадались, и некоторые позже находили винтовки, брошенные впереди идущими, а трусы процветали.