Нино Палумбо - Заплесневелый хлеб

— Ты встретил Аттилио? — робко спросил Марко, когда отец задержался у окна. Он был уверен, что не получит ответа.

— Встретил, — неожиданно ответил отец, не поворачивая головы. — В половине десятого я буду у дона Фарины. А теперь давайте закрывать мастерскую. Пойду-ка я потихоньку. Кого мы ждем? Кто хотел зайти, давно зашел бы.

С этими словами он взялся за ручку двери. Мальчики поднялись и сунули книги под мышку.

— Скажите маме, что я вернусь попозже. Идите под самыми карнизами, чтобы не промокнуть. Сегодня вечером он наконец отдаст мои жалкие гроши.

Он посмотрел им вслед, мальчики быстро удалялись; Паоло впереди, за ним Марко.

«У них даже пальто нет! А ведь они растут!»

Он вернулся в мастерскую, погасил свет, запер дверь и ушел.

На церкви святого Фомы глухо пробило восемь.

«Только восемь. Я дойду за десять минут. Слишком рано… Что мне делать на улице?!»

Он пожалел, что закрыл мастерскую. По крайней мере у него была бы крыша над головой. Он шел медленно, прижимаясь к стенам домов и старательно обходя лужи — там, куда не падал свет фонарей, они были почти незаметны. Снова задул сирокко, дождь лил как из ведра. Все магазины и кафе были уже закрыты, за исключением двух баров на главной улице. Запотевшие стекла пропускали мало света. Быстро прошел какой-то прохожий с наклоненным вперед, почти надетым на голову зонтиком; он держал его двумя руками — за ручку и за палку в том месте, где начинаются спицы.

Когда Амитрано подошел к церкви, часы — желтоватое пятно на самом верху колокольни — показывали пять минут девятого. Он укрылся в том самом подъезде, где недавно поджидал Аттилио. Может быть, дождь немного стихнет. Измятым носовым платком, почти превратившимся в тряпку, он вытер себе шею. Но это было уже бесполезно. Промокший пиджак оттягивал плечи, брюки топорщились и упорно липли к ногам. Холод погнал его дальше.

К особняку дона Фарины вела широкая, длинная улица. Дома на ней, почти все построенные в начале девятнадцатого века, не имели балконов. Поэтому Амитрано, хотя он и жался к стенам, ничто не защищало от дождя.

Дон Фарина жил в самом конце улицы. Его особняк находился далеко и от центра города, и от его старой части. Особняк стоял несколько на отлете, на небольшом холме, и в ясную погоду из его окон были хорошо видны и маленькая бухта порта, и выстроившиеся вдоль большого мола рыбачьи баркасы, и уходившая в небо четырехугольная колокольня собора тринадцатого века. Этот старинный особняк достался дону Фарине в наследство вместе с землями, лежавшими за чертой городка, и титулом барона, которым он, впрочем, не слишком кичился. Весной и в погожие дни этот уголок был лучшим в городке, но, расположенный на открытом месте, в ветреную и дождливую погоду он превращался в сущий ад. Поэтому по вечерам сюда никто не заглядывал, кроме какой-нибудь парочки, пробиравшейся к бельведеру на берегу моря, в это время уже закрытому для публики. А немногие богатые семьи, обитавшие здесь, подъезжали к самому крыльцу на собственных экипажах.

Последнюю сотню метров Амитрано почти бежал и, войдя в подъезд, прислонился к дверному косяку. Он задыхался, ноги у него дрожали, дрожь охватила все тело, передалась рукам, пальцам. В глазах у него потемнело. Но это продолжалось всего несколько секунд. Он прижал руку к сердцу и почувствовал, что постепенно дыхание становится ровнее.

Он промок до нитки и, ощупывая свою одежду, какое-то время раздумывал, стоит ли ему являться к дону Фарине в таком виде или, может быть, лучше вернуться домой и прийти сюда завтра. Попадись он сейчас на глаза человеку, который его не знает, тот принял бы его за нищего. Однако остатки гордости заставили его стиснуть зубы и решиться.

Амитрано разгладил ладонями пиджак и брюки, тщательно вытер ноги о порог и начал подниматься по лестнице. Железный фонарь, подвешенный под самым потолком, бросал вокруг тусклый свет, и низкие широкие ступени были едва видны. Но он хорошо знал эту лестницу, настолько хорошо, что мог бы подняться по ней с закрытыми глазами. Оказавшись на площадке бельэтажа, он вспомнил, что нет еще половины девятого. Но ждать дольше он был не в состоянии. Он поправил шарф, стараясь, чтобы сухая сторона оказалась у шеи, и потянул за дверное кольцо. Где-то далеко слабо прозвенел колокольчик. Амитрано вдруг оставило и то небольшое мужество, которое у него было. Он почувствовал себя виноватым, что беспокоит клиента в такой поздний час и в такую погоду. Но сразу же вслед за этим его охватило чувство глубокого отвращения и унижения. Унижен был он сам, он, стоящий здесь, на лестнице, а отвращение и неприязнь вызывали в нем те, кто жил за, этой массивной темной дверью.