Габриэле д'Аннунцио - НАСЛАЖДЕНИЕ («Il piacere», 1889)

«Думаю, еще и продолжает быть». Сколько пыток из-за одной фразы! Она неотступно провожала глазами великую соперницу в изящной толпе. И не раз ее взгляд встречался со взглядом той, и она чувствовала неопределенную дрожь. Потом в тот же вечер они были представлены друг другу баронессой Бекгорст и обменялись в толпе простым поклоном головы. И молчаливый поклон повторялся и впоследствии в тех очень редких случаях, когда Донна Мария Феррес-и-Капдевила появлялась в светских гостиных.

Почему же сомнения, усыпленные или погашенные волною опьянения, возникали с такою силой? Почему ей не удавалось подавить, удалить их? Почему же при малейшем толчке воображения в глубине ее закипало все это неизвестное беспокойство?

По дороге под деревьями она чувствовала, как тревога возрастала. Ее сердце не было довольно; возникшая в ее сердце мечта — в то мистическое утро под цветущими деревьями в виду моря — не оправдалась. Наиболее чистая и наиболее прекрасная часть этой любви осталась там, в пустынном лесу, в символической чаще, которая беспрерывно цветет и приносит плоды, созерцая бесконечность.

У обращенной к Сан-Себастьянелло ограды она остановилась. Древнейшие падубы с такою темною зеленью, что она казалась черною, протянули над фонтаном искусственную, безжизненную крышу. На стволах были широкие раны, набитые известкою и кирпичом, как отверстия в стенах. — О, юные толокнянки, сияющие и дышащие светом! — Вода, изливаясь с верхней гранитной чаши в расположенный под нею бассейн, издавала время от времени взрыв рыданий, как сердце, которое наполняется тоскою и затем разражается слезами. — О мелодия Ста Фонтанов, вдоль лавровой аллеи! — Город лежал, как вымерший, как бы схороненный под пеплом невидимого вулкана, безмолвный и зловещий, как город уничтоженный чумою, огромный, бесформенный, со вскинутым над ним, как облако, Куполом. — О, море! О, ясное море!

Она чувствовала, как тревога возрастала. Из вещей исходила для нее какая-то темная угроза. Ею овладело то же самое чувство страха, которое она переживала на раз и на раз. В ее христианской душе пронеслась мысль о каре.

И все же при мысли, что любовник ждал ее, она задрожала в самой глубине своего существа; при мысли о поцелуях, о ласках, о безумных словах, она почувствовала, как ее кровь воспламенялась, как ее душа замирала. Трепет страсти победил трепет страха Божьего. И она направилась к дому возлюбленного, дрожа, подавленная, точно шла на первое свидание.

— Ах, наконец-то! — воскликнул Андреа, обнимая ее, впивая дыхание ее запыхавшихся уст.

Потом, взяв ее за руку и прижимая ее к груди, сказал:

— Чувствуешь мое сердце. Если бы та не приходила еще одну минуту, оно разбилось бы.

Она приложилась щекою к месту руки. Он поцеловал ее в затылок.

— Слышишь?

— Да, оно говорит со мной.

— Что же оно говорит?

— Что ты не любишь меня.

— Что говорит? — повторил юноша, кусая ее в затылок, мешая ей выпрямится.

Она рассмеялась.

— Что любишь меня.

Сняла накидку, шляпу, перчатки. Стала нюхать цветы белой сирени, наполнявшие высокие флорентийские вазы, те, что на картине Боттичелли в Боргезе. Двигалась по ковру чрезвычайно легким шагом; и ничего не было прелестнее движения, с которым она погрузила лицо в нежные кисти цветов.

— Возьми, — сказала она, откусив зубами верхушки и держа ее во рту, у губ.

— Нет, я возьму с твоих уст другой цветок, менее белый, но более вкусный…

Среди этого благоухания они поцеловались долгим, долгим поцелуем.

Увлекая ее, несколько изменившимся голосом он сказал:

— Пойдем туда.

— Нет, Андреа, поздно. Сегодня, нет. Останемся здесь. Я приготовлю тебе чай; а ты будешь долго и нежно ласкать меня.

Она взяла его за руки, сплела свои пальцы с его пальцами.

— Не знаю, что со мною. Чувствую, как мое сердце до того переполнено нежностью, что я готова плакать.

В ее словах была дрожь; ее глаза стали влажными.

— Если бы я могла не покидать тебя, остаться здесь на целый вечер!

Глубокое уныние сообщало ей оттенки неопределенной грусти.

— Думать, что ты никогда не узнаешь всей, всей моей любви! Думать, что я никогда не узнаю твоей! Ты любишь меня? Говори мне это, говори всегда, сто раз, тысячу раз, не уставая. Любишь?

— Разве же ты не знаешь?

— Не знаю.

Она произнесла эти слова таким тихим голосом, что Андреа едва расслышал их.

— Мария!

Она молча склонила голову ему на грудь; прислонилась лбом, как бы ожидая, чтобы он говорил, чтобы слушать его.