Генри Джеймс - Вашингтонская площадь

Однажды, когда девочке было лет двенадцать, доктор сказал своей сестре:

— Лавиния, постарайся научить ее думать. Я хочу, чтобы моя дочь умела думать.

Миссис Пенимен углубилась в размышления.

— Значит ли это, дорогой Остин, — спросила она через минуту, — что уметь думать, по-твоему, важнее, чем уметь творить добро?

— Творить добро? — переспросил доктор. — Человек, не умеющий думать, не может творить добро.

Против этого утверждения миссис Пенимен не стала возражать; вероятно, она вспомнила, что ее собственные великие заслуги перед миром действительно объясняются ее разносторонним развитием.

— Разумеется, я хочу видеть Кэтрин добродетельной женщиной, — сказал доктор на следующий день. — Но добродетели ее ничуть не пострадают, если к ним добавится немного ума. Я не боюсь, что она вырастет злой; в ее характере нет и не будет ни грана жестокости. Она ласкова, как теленок; но я не хочу, чтобы лет через шесть мне пришлось сравнивать ее с коровой.

— Ты боишься, что Кэтрин вырастет недалекой девушкой? Не беспокойся ведь пасти ее буду я! — заявила миссис Пенимен, ибо она уже начала заниматься образованием племянницы: усаживала ее за фортепьяно, за которым Кэтрин выказывала некоторые способности, и водила в танцкласс, в котором девочка, надо признаться, успеха не имела.

Миссис Пенимен была высокая, худая, светловолосая, несколько увядшая женщина; она отличалась исключительным благодушием, чрезвычайно аристократическими манерами, слабостью к легкому чтению и какой-то нелепой уклончивостью и скрытностью характера; она была романтична и сентиментальна и питала страсть ко всяким тайнам и секретам; страсть эта была вполне невинна, ибо до поры до времени все ее секретничанье никому и ничему не угрожало. Если она не отличалась правдивостью, то этот ее недостаток не имел практических последствий, так как утаивать ей все равно было нечего. Она хотела бы иметь возлюбленного, который оставлял бы для нее в лавке записки на вымышленное имя. Должен сказать, что этим ее воображаемый роман и ограничивался. Возлюбленного миссис Пенимен никогда не имела, но брат ее, человек весьма проницательный, понимал особенности ее натуры. "Когда Кэтрин исполнится семнадцать, — говорил он себе, Лавиния примется уверять племянницу, что в нее влюблен какой-нибудь молодой человек с усиками. Это будет чистейший вздор; никакой молодой человек ни с усиками, ни без оных в Кэтрин не влюбится. Но Лавиния не отступится и примется навязывать племяннице свою выдумку; и если к тому времени страсть к секретам и тайнам еще не совсем завладеет Лавинией, она, возможно, попытается и мне ее навязать. Кэтрин не поймет и не поверит, и ее душевное спокойствие не будет потревожено; бедняжка отнюдь не романтична".

Кэтрин росла здоровой, крупной девочкой, но материнской красоты не унаследовала. Вы не назвали бы ее и безобразной; просто ей досталась самая обыкновенная, простоватая внешность, кроткие черты лица. В лучшем случае о ней говорили, что она «мила», и, несмотря на капитал ее отца, никто не находил Кэтрин очаровательной. Предсказание отца об ее нравственной чистоте оправдалось вполне; она была кладезем добродетелей: нежна, почтительна, послушна и неизменно правдива. В раннем детстве она любила порезвиться, и, хоть мне и неловко говорить такое о своей героине, должен признаться, что она любила полакомиться. Насколько я знаю, Кэтрин не таскала из кладовки изюм; но карманные деньги она тратила на сласти. Впрочем, осудив ее за это, я, честно говоря, погрешил бы против традиций жизнеописательной литературы. Умом Кэтрин определенно не блистала; ни в чтении, ни в науках она не преуспела. Нельзя сказать, что Кэтрин отличалась особой тупостью: она сумела приобрести достаточно знаний, чтобы не попадать впросак в беседах со своими сверстниками; но среди них она, скажем прямо, занимала не первое место. А как известно, в нью-йоркском обществе молодым девицам совсем не обязательно держаться в тени. Кэтрин, с ее крайней скромностью, не испытывала желания блистать, и на так называемых светских приемах ее обычно можно было обнаружить лишь где-нибудь на заднем плане. Отца Кэтрин очень любила и очень боялась; она считала его самым умным, самым красивым и самым знаменитым человеком на свете. Поклоняясь отцу, бедняжка получала такое необыкновенное наслаждение, что доля благоговейного страха, примешивавшегося к обожанию, не ослабляла дочерней любви, а, напротив, придавала ей особую остроту. Больше всего на свете Кэтрин хотелось, чтобы отец был ею доволен, и само понятие счастья заключалось для нее в сознании, что ей это удалось. Удавалось же ей это только в известных пределах. Хотя отец обыкновенно был к ней очень добр, Кэтрин отлично чувствовала эти пределы, и преодолеть их составляло цель ее жизни. Кэтрин, разумеется, не знала, что отец от нее в отчаянии — хотя раза три-четыре он откровенно дал ей это понять. Детство ее прошло мирно и благополучно; но к восемнадцати годам миссис Пенимен не научила ее думать. Доктор Слоупер хотел бы гордиться своей дочерью; гордиться, однако, было нечем. Нечего было и стыдиться, конечно, но это не могло удовольствовать доктора, человека гордого, который предпочел бы считать свою дочь существом необыкновенным. Она вполне могла бы оказаться миловидной и стройной, умной и незаурядной девушкой, ибо ее мать была в свое время самой очаровательной женщиной в Нью-Йорке, а что касается отца, то он, разумеется, знал себе цену.