Жюль Ромэн - Детская любовь

— Но твоя маленькая Элен, в общем сделавшая тебе признание в такой грациозной форме, ничего не поняла, вероятно, в твоем поведении и тоже была разочарована.

— Не знаю. Не отдаю себе в этом отчета. В течение часа, который мы затем еще вместе провели, я слишком поглощен был своей тревогой и не замечал ничего кругом. Но не находишь ли ты довольно загадочным это помрачение ума у мальчика, который, могу с уверенностью сказать, был совсем не дурак.

— Это форма застенчивости.

— Да. Но этим ничего не сказано. Мне хотелось бы в этом разобраться. Иногда я верю, как и ты, в самые простые объяснения, которым сопутствует, когда оглядываешься на прошлое, улыбка сожаления. Иногда же я ищу более отдаленные причины. Я склонен допускать существование в нас особой способности ясновидения, постижения основной идеи нашей судьбы, бесконечно сложной, чуть ли не изворотливой мудрости, которая не утруждает себя объяснениями… Вот послушай… Часто наблюдалось, как любовь ребенка или подростка может не только сама быть чистой и невинной, но делать любящего чистым и невинным. Как ни заурядно это явление, оно остается крайне странным. В ту пору, когда я познакомился с Элен Сижо, меня одолевали первые муки половой зрелости; осаждали мысли, часто невыносимые по своей остроте, и разговоры товарищей, до последней гнусности откровенные. Ты знаешь их. Самые маниакальные мальчишки внушали мне чувство гадливости. Но должен сознаться, что этот неумолчный лепет эротики в связи с уличными возбуждениями, с чтением и глубинной работой плоти не оставлял незатронутой почти ни одной области чувствительности. Первым следствием моей любви к Элен было создание запретной зоны: в нее входило как раз все то, что касалось Элен. Когда я видел ее, думал о ней, я очищался от всех похотливых мыслей. Без малейшего усилия. Разве это одно уже не поразительно?

— Ты скажешь мне, что я возвращаюсь все к тому же. Но не думаешь ли ты, что и это — форма робости? Не будучи сам особенно робок, я признаю за этим чувством большее значение, чем принято думать. Воображение у тебя, как и у большинства твоих товарищей, разыгрывалось в отсутствии женщины. В отсутствии предмета желания смелость неограничена. Предмет появляется — всякая смелость исчезает.

— В поступках — пожалуй.

— Даже в мыслях. Даже мысли обращаются в бегство. Я знаю, что по существу это не объяснение. Ты скажешь мне: «А робость откуда?»

— О, на это можно было бы ответить: как раз от избытка воображения. Есть характеры более робкие, чем другие, это несомненно. Но совершенно оставляя в стороне вопрос о характерах, надо сказать, что для парализации человека достаточно долгого обдумывания поступка перед тем, как представится случай его совершить. Ибо мышление, в самом своем механизме, есть прежде всего система препятствующая и тормозящая. Если бы мы годами мечтали о первой папиросе, об усладах, восторгах, спазмах курения… возможно, что у нас бы зубы застучали, когда нам предложили бы ее. Мы разразились бы слезами, быть может. А между тем, в сфере любви накапливается особенно много мыслей до того, как представляется первый случай действовать. И самыми робкими рискуют оказаться те люди, которые, хотя бы просто в силу своей умственной подготовки, привыкли много думать. Интеллигенту, чтобы набраться храбрости, надо решиться на известные действия, думая о них не больше любого дикаря. Ты видишь, стало быть, что по вопросу о значении робости я с тобою вполне согласен. Но тут не в ней дело. Окажись я в ту пору, о которой говорю, запертым в одной комнате, например, с хорошенькой, румяной и полной, не слишком строптивой служанкой, — да, я несомненно оробел бы жалким образом и не был бы в состоянии осуществить с нею ни одного из похотливых видений моей фантазии. Но мне бы и в голову не пришло объяснять свой провал заговорившей во мне чистотою. Таких дураков не бывает на свете. В самом крайнем случае я попытался бы, может быть, убедить себя, что служанка недостаточно хороша собой, или что она неопрятна и плохо воспитана, или что вид комнаты меня отталкивает. Помню, когда я находился где-нибудь в обществе взрослых женщин, более или менее соблазнительных, они тоже внушали мне крайнюю робость. Я не способен был ни на какую непринужденность в обращении с ними. Но уверяю тебя, что даже в их присутствии, под их взглядами, которые рассеянно останавливались на мне, как на благоразумном и работящем мальчике, мое воображение не отказывало себе ни в чем. Я не обманывался ни насчет своего вожделения, ни насчет его жалких приемов. Решительно ничего похожего на это не было в моем отношении к Элен.