Эмманюэль Бов - Холостяк

Подходя к супругам Пенне, которые пили чай на открытом воздухе, на террасе, он уже владел собой. Увидев его, Клотильда Пенне радостно воскликнула:

— Как это любезно, что вы пришли, мсье Гиттар! Мой муж как раз хотел, чтобы я вам позвонила и спросила, не позабыли ли вы о нас. Вы сейчас же выпьете чашку чая и сядете вот сюда, в это колониальное кресло.

У мсье Пенне вид был вовсе не такой радостный, каким, казалось, находила его жена, как не был он похож и на человека, который беспокоился о ком-то из своих друзей. Он посмотрел на своего гостя поверх очков, надетых, чтобы читать газету, и сказал Клотильде:

— Не стоит уговаривать. Подай чашку чаю мсье Гиттару.

Затем, вместо того, чтобы подойти и пожать руку приглашенному, он ограничился тем, что подал знак с места, поскольку то была ненужная формальность. Альбер Гиттар сел при мадам Пенне и, чтобы что-то сказать, спросил у нее, не слишком ли ее мучила жара. Не отрывая глаз от газеты, ее муж ответил за нее:

— Моя жена, с тех пор, как я ее знаю, утверждает, что прекрасно переносит жару. Не ожидайте, что она будет жаловаться. Чтобы не противоречить себе, она должна прекрасно чувствовать себя и в Сенегале. На Северном полюсе она так же хорошо переносит холод. Не правда ли, милая, ты все очень хорошо переносишь: жару, и холод, и своего мужа?

Мадам Пенне улыбнулась на его подтруниванье, как женщина, которая находит остроумным все, что говорит ее муж. Ее улыбка, еще более, чем ее слова, не понравились Гиттару, не из страха, что согласие, царившее между двумя супругами, лишало его всякой надежды, но оттого, что ему казалось диким, что такую утонченную женщину, как Клотильда, могли не возмутить подобные речи. Уже три недели он собирался защитить мадам Пенне, поскольку сама она этого не делала, но не знал, как это сделать, что вызывало у него раздражение, сходное с тем, которое он испытывал, когда, предупрежденный о местонахождении произведения искусства, которое он месяцы разыскивал, ему представлялось в ночи, что он приедет слишком поздно.

Фамильярность мсье Пенне выводила его из себя. Ему хотелось обладать правом высказать все, что он думал об этом неприятном человеке, взять Клотильду под свою защиту. В этой выигрышной роли он наверняка бы понравился. Им одолевало властное желание выставить этого мужа на посмешище, но в то же время, его останавливал страх. Кроме того, у него создавалось впечатление, что если его соперник и был настолько уверен в себе, то это происходило из уверенности в любви своей жены. Именно эта уверенность в любви, которую он хотел вызывать сам, и была ему ненавистна. Но все это переживалось им в самой глубине души. Внешне Гиттар был безупречно любезен.

— Кажется, — сказал он этому человеку, которого ненавидел, — что вам здесь очень скучно.

Всякий раз Гиттар обращался к Пенне, желая таким образом дать понять, что ему не доставляло никакого удовольствия находиться подле его жены. Но муж, казалось, этого не замечал. Он ответил:

— Бесконечно. Если бы Клотильда еще что-то делала для меня!

Он с улыбкой посмотрел на нее, словно желая извиниться за свое подтрунивание. Затем он встал и, подойдя к жене, наклонился поцеловать ее. Гиттар с укором смотрел на Клотильду. Ему хотелось бы воспользоваться этой возможностью убедиться, что она, по крайней мере, любила его слабо, но та, казалось, ничего не заметила и, ответив на поцелуй мужа, оттолкнула его со словами:

— Ну-ну, будь благоразумен, милый. Мы не одни.

Эта последняя фраза относилась к Гиттару, который напрягся, чтобы не выдать себя. Пенне успел сделать несколько шагов, когда, обернувшись, сказал Гиттару:

— Я хотел бы поговорить с вами пару минут, прямо сейчас. Приходите ко мне в кабинет, если вас это не затруднит.

Это было сказано, словно отставной полковник только по пути вспомнил о том, что у него было что-то, о чем он хотел рассказать гостю.

Когда мсье Пенне удалился, Гиттар испустил вздох облегчения. Он питал к этому полковнику тот сорт неприязни, какую испытывают старики к людям, беспокоящим их одиночество. Чтобы он ни делал, все казалось ему невыносимым. Едва тот начинал фразу, она уже казалась смешной. Стоило ему взяться за трубку, пальцы его становились неуклюжи, и думалось о слюне этого человека. Гиттар испытывал такое отвращение к Пенне, что ему казалось, что он не смог бы жить рядом с ним. Все было в нем противно. Тому достаточно было оставаться неподвижным, чтобы ему хотелось броситься на него и разорвать на куски, так бесило его это спокойствие. Но возмущало, ввергая его в немую ярость, то, что тот не переставал крутиться вокруг него. Это было отвращением к живому существу в его крайнем своем проявлении, отвращение, которое, если тот случаем сморкался, или касался своего лица, или поправлял пиджак, или, еще, рассматривал свои ногти, оборачивалось чувством гадливости. Ему хотелось крикнуть Клотильде, что она не способна была любить подобного человека. Он был уверен, что она скрывала равное отвращение, и страстно желал, чтобы они сходились по этому пункту, чтобы они были сообщниками, поскольку приходил к тому (столь велика была его ненависть), что забывал свою собственную причину и желал Клотильду с единственной целью отомстить этому человеку. Уступи Клотильда его любви, — и он почувствовал бы себя способным не скрывать больше своей ненависти, открыть ее всем, поскольку ему было бы больше некого и нечего бояться.