Уильям Фолкнер - Похитители

– Если только ты меня морочишь, спуталась с этим гадом, с жестяной бляхой…

Потом Эверби:

– Нет! Нет! Не было этого!

Дальше я не расслышал, а затем Бун сказал:

– Что? Покончила? Как это покончила?

Затем Эверби:

– Да! Покончила! Больше этого не будет. Никогда!

Затем Бун:

– А как ты жить будешь? Есть-пить надо? И где-нибудь спать?

И Эверби:

– Найду себе место. Я могу работать.

– Работать? Где? Ты не больше моего обучалась. Чем ты можешь заработать на жизнь?

– Могу мыть посуду. Могу стирать и гладить. Могу научиться стряпать. Что угодно – даже мотыжить и хлопок собирать. Пусти меня, Бун. Прошу тебя, прошу! Мне иначе нельзя. Неужели ты не понимаешь? – Затем топот ног, даже несмотря на толстый ковер, – она убежала в другую дверь. Так что на этот раз Бун меня застиг. Лицо у него было все перекошено. Неду повезло, – всего и изводиться-то из-за скачек.

– Погляди на меня, – сказал Бун. – Погляди хорошенько. Ну, чем я плох? Чем я стал плох, пропади оно все пропадом? Раньше-то ведь она… – Казалось, лицо его вот-вот взорвется. Он начал сызнова: – И почему – я? Почему, черт подери, я? Почему, черт подери, она вздумала с меня начать исправляться? Стерва такая, не понимает, что ли, что она – шлюха? Ей платят за то, что она целиком моя, когда я рядом, все равно как мне платят за то, что я целиком Хозяина и мистера Мори, когда они рядом. А она, видите ли, покончила. По каким-то там личным причинам. Больше не может, ей иначе нельзя. Да нет у нее никакого личного права покончить без моего согласия, все равно как нет у меня без согласия Хозяина и мистера Мори… – Он замолчал, негодующий и растерянный, взбешенный и беспомощный, более того – перепуганный. Теперь в дверях комнаты стоял официант-негр и помахивал салфеткой. Бун невероятным усилием взял себя в руки; Нед, с его единственной заботой – выиграть скачки – знать не знал, что такое настоящие заботы. – Иди позови ее ужинать. Нам скоро на станцию поезд встречать. Она в пятом номере.

Но она отказалась выйти. Так что мы с Буном поужинали вдвоем. Лицо у него все еще было перекошено. Он жевал, как жует мясорубка: не то чтобы охотно или неохотно, а просто потому, что в нее заложили мясо. Немного погодя я сказал:

– Может, он просто в Арканзас пешком пошел. Он сегодня не один раз говорил, что давно был бы там, если бы ему не помешали.

– А как же, – сказал Бун. – Просто пошел пешочком место судомойки ей подыскать. А может, он тоже исправился и теперь они оба попрут прямиком на небо и ни в Арканзасе, ни в другом каком месте задерживаться не станут, а он, может, просто забежал вперед разведать, как бы им незаметно Мемфис проскочить. – Но пора было идти. Я-то уже минуты две видел подол ее платья за дверью, а теперь и официант вошел.

– Два-ноль-восемь, сэр, – сказал он. – Только что прогудел у переезда на первой миле.

Так что мы направились к вокзалу – он был совсем рядом, – все трое в добром согласии, как и полагается людям, нашедшим ночлег в одной гостинице. Я хочу сказать, что мы – они – больше не ссорились; мы – они – могли бы даже мирно разговаривать, беседовать о пустяках. То есть Эверби могла бы, но только если бы Бун заговорил первый. Совсем рядом: надо было всего лишь перейти через пути, и вот она, платформа, и уже показался поезд, и оба они (Бун и Эверби) шли, как бы скованные вместе и в то же время далекие, шли отчужденные, но неразрывно связанные, разъединенные, но неразлучимые ничем, а тем более этим, как считал Бун, капризом: он (Бун), несмотря на свой возраст, был ничуть не старше меня и даже не ведал, что женщинам не более свойственны капризы, чем колебания, или иллюзии, или неполадки с предстательной железой; поезд, паровоз миновал нас, обдав свистящим громом, искрами, летевшими от тормозных колодок; состав, длинный, бесконечный, особо скорый экспресс – багажные вагоны, вагон для курящих, где половина выделена для негров, сидячие вагоны, бесконечные пульмановские и в заключение вагон-ресторан – постепенно замедлял ход; это и был поезд Сэма Колдуэлла, и если Эверби и Отис путешествовали до Паршема в служебном вагоне товарняка, то мисс Реба, безусловно, ехала в салон-вагоне, если не в личном вагоне президента; поезд наконец остановился, но ни одна дверь не открылась, не показался ни один носильщик в белой куртке или проводник, хотя Сэм, конечно же, должен был высматривать нас; и вдруг Бун сказал:

– Черт. В курительном, – и бросился бежать. И тут мы тоже их увидели, далеко впереди: Сэм Колдуэлл, в форме, стоя на шлаке, помогал слезть мисс Ребе, а за ней спрыгнула еще одна женщина, и совсем не из курительного, а из негритянской половины; поезд (это был экспресс до Вашингтона и Нью-Йорка, особо скорый, мягко мчавший в роскошной отъединенности по земному шару богатых дам в бриллиантах и мужчин с долларовыми сигарами во рту) снова тронулся, так что Сэм только успел помахать нам со ступеньки, а поезд между тем все уменьшался, удаляясь к востоку, испуская короткие стаккато пара и протяжные гудки, и наконец мы увидели два удаляющихся красных огонька-близнеца, а на шлаке среди саквояжей и сумок остались две женщины – мисс Реба, решительная, красивая, шикарная, и Минни, страшная как смерть.