Висенте Бласко - Толедский собор

Габріэль снисходительно улыбнулся наивности брата.

— He смйся, — сказалъ Эстабанъ, — ты огорчаешь меня своимъ смхомъ. Поврь, только заступничество Пресвятой Двы спасло тебя… Черезъ нсколько мсяцевъ я узналъ, что тебя и другихъ выслали, строго запретивъ когда-либо возвращаться въ Испанію. Съ тхъ поръ я не имлъ ни одного письма, ни одного извстія о теб, ни хорошаго, ни дурного. Я думалъ, что ты умеръ на чужбин, и много разъ молился за твою бдную душу, которая очень нуждается въ молитвахъ.

«Товарищъ Луна» ласково посмотрлъ на брата.

— Благодарю тебя за твою любовь, Эстабанъ, — сказалъ онъ. — Я преклоняюсь передъ твоей врой. Но не думай, что я спасся, цлъ и невредимъ отъ опасности. Лучше даже, если бы все кончилось сразу. Лучше обрсти ореолъ мученичества, чмъ попасть въ тюрьму сильнымъ и здоровымъ человкомъ и выйти изъ нея развалиной. Я очень боленъ, Эстабанъ, и скоро умру. Мой желудокъ отказывается служить, легкія разрушены и весь мой организмъ — испорченная машина, которая едва дйствуетъ, потому что вс ея части разваливаются. Ужъ если Пресвятая Два, внявъ твоимъ мольбамъ, хотла спасти меня, ей слдовало повліять на моихъ сторожей и смягчить ихъ жестокость. Они, бдные, думали, что спасаютъ міръ, давая волю зврскимъ инстинктамъ, спящимъ въ каждомъ человк, какъ наслдіе минувшихъ временъ… Да и потомъ, на свобод, жизнь моя была хуже смерти. Нужда и преслдованія заставили меня вернуться въ Испанію, и существованіе мое превратилось въ адскую муку. Я не могь поселиться нигд среди людей, — они травили меня, какъ свора собакъ, выгоняя меня изъ своихъ городовъ въ горы, въ пустыни, туда, гд нтъ ни одного человческаго существа. Они считали меня боле опаснымъ человкомъ, чмъ т отчаянные фанатики, которые бросаютъ бомбы, потому что я говорю, потому что во мн живетъ несокрушимая сила, которая заставляетъ меня проповдывать истину, какъ только я вижу передъ собой несчастныхъ… Но теперь все это кончено. Ты можешь успокоиться, милый брагь. Я близокъ къ смерти. Моя миссія кончена. Но вслдъ за мной придутъ другіе — много другихъ. Борозда вспахана, и смя проникло глубоко въ землю… Теперь я считаю себя вправ отдохнуть нсколько недль передъ смертью. Я хочу въ первый разъ въ жизни насладиться тишиной, спокойствіемъ — быть ничмъ, жить такъ, чтобы никто не зналъ, кто я, не внушать никому ни добрыхъ, ни злыхъ чувствъ. Мн хотлось бы быть статуей на этой двери, колонной въ собор, бездушнымъ предметомъ, надъ которымъ проходитъ время и проносятся радости и печали, не вызывая ни волненія, ни содроганія. Предвосхитить смерть, стать трупомъ, дышать и сть, но не думать, не радоваться, не страдать — вотъ что было бы для меня счастьемъ, Эстабанъ. Мн некуда итти. Стоитъ мн выйти за эту дверь, чтобы меня опять стали гнать и преслдовать. Оставишь ты меня здсь?

Эстабанъ, вмсто отвта нжно толкнулъ впередъ брата.

— Идемъ наверхъ, сумасбродъ! — сказалъ онъ. — Ты не умрешь. Я поставлю тебя на ноги. Теб нужно спокойствіе и заботливый уходъ. Соборъ вылечитъ тебя. Здсь ты забудешь о своихъ бредняхъ, перестанешь быть донъ-кихотомъ. Помнишь, какъ ты намъ читалъ его приключенія по вечерамъ въ дтств? Теперь ты самъ сталъ похожъ на него. Что теб за дло, хорошо или скверно устроенъ свтъ! Онъ всегда будетъ такимъ, какимъ мы его знаемъ. Важно только одно — жить по христіански, чтобы заслужить счастье въ будущей жизни;- она будетъ лучше этой, потому что она — дло рукъ Господнихъ, а не человческихъ. Идемъ же, идемъ!

Подталкивая съ нжностью брата, Эстабанъ вышелъ съ нимъ изъ монастыря, проходя мимо нищихъ, которые съ любопытствомъ глядли на нихъ, тщетно пытаясь подслушать, о чемъ они говорятъ. Они прошли черезъ улицу и стали подниматься по лстниц, ведущей въ башню. Ступеньки были кирпичныя, поломанныя во многихъ мстахъ; крашеныя блыя стны покрыты были каррикатурными рисунками и неразборчивыми подписями постителей, которые поднимались на колокольню посмотрть на знаменитый колоколъ огромныхъ размровъ — Campana Gorda.

Габріэль шелъ медленно, останавливаясь на каждомъ поворот.

— Я очень илохъ, Эстабанъ.,- проговорилъ онъ, — очень плохъ. Мои легкія точно треснувшіе мха, въ которые воздухъ входитъ со всхъ сторонъ.

Потомъ, точно раскаиваясь въ своей забывчивости, онъ поспшно обратился къ брату съ разспросами о семь.

— Какъ поживаетъ твоя жена, Пеппа? — спросилъ онъ. — Надюсь, она здорова.

Лицо Эстабана омрачилось, и глаза его сдлались влажными.

— Она умерла, — кратко отвтилъ онъ.