Шарлотта Бронте - Эмма

— Что было неожиданно, детка? Мамина смерть или отъезд мисс Мэрфи?

— И то, и другое. Мисс Мэрфи рассердилась, потому что ей пришлось уехать гораздо раньше, чем она рассчитывала. Она сказала, что ей будет трудно найти другое место: хозяйки не любят нанимать гувернанток, которые вот-вот уволятся и выйдут замуж. У мамы с мисс Мэрфи вышла ссора из-за этого, такая ужасная. Мисс Мэрфи сказала, что мама не имеет права прогонять ее, раз ее предупредили всего только за месяц, потому что ей было твердо обещано, когда ее нанимали, что ее берут на полных пять лет, пока я не подрасту и не уеду в школу. А мама говорила, что никакого такого уговора про пять лет не было, это все мисс Мэрфи сама выдумала. А мисс Мэрфи сказала, что мама говорит неправду и что ей полагается уплатить за полгода вперед, потому что прошло не пять лет, а четыре с половиной. А мама сказала, что это наглое требование и чтобы она отправлялась паковать чемоданы и убиралась сегодня же. И она уехала. Мне было жалко мисс Мэрфи. Но мама не могла ее больше держать, потому что…

Тут она замялась, очевидно, испугавшись собственной откровенности, и объяснения, почему мисс Мэрфи уволили, так и не последовало. Но я сама догадалась, как впоследствии и мистер Эллин, что причиной или предлогом, неважно, чем именно, послужил приближавшийся отъезд в Нью-Йорк.

Мне стало понятно также, что Тина видела свою мать столь же редко, как отца, и горевала по ней не больше, чем по нему. Поэтому я, не колеблясь, спросила:

— Как к тебе попал браслет-змейка? Это подарок твоей матери? Ее звали Эмма?

На девчушкином личике мелькнуло испуганное выражение:

— Это был мамин браслет, ей подарила подруга. Папа сказал, чтобы я его берегла, но мисс Уилкокс отняла у меня.

— Не огорчайся, детка, мистер Эллин выкупил его у мисс Уилкокс, он у него, и он отдаст его тебе.

— Мистер Эллин всегда такой добрый, — заволновалась Тина, — но умоляю вас, миссис Чалфонт, пусть он у него насовсем остается. Я не хочу его видеть. Никогда.

Расспрашивать дальше было невозможно. Я пыталась подавить смутное, полуосознанное чувство, не покидавшее меня с первых Тининых минут в «Серебряном логе», — чувство, что я знаю, кто такая Эмма. Это было ни на чем не основанное, бессмысленное подозрение. Эмма — имя достаточно распространенное, каждую десятую зовут Эмма! Но даже если мое подозрение было бы небезосновательно, что из того, если Тинина мать получила на память браслет от своей подруги Эммы? Мне вспомнилось, как в юности я, Арминель Сент-Клер, подарила свой подписной серебряный браслет любимой подруге Саре, которую не видела с тех пор двадцать лет и чью фамилию забыла напрочь.

В течение нескольких дней после того, как Тина узнала о своей утрате, вид у нее был подавленный, но никаких признаний она больше не делала, и невозможно было сказать, горюет ли она об отце, или о том, что он так и не прислал обещанного письма. Повесть о приключениях Люси в заколдованном замке возобновилась и продолжалась до тех пор, пока я не запросила пощады и не призналась, что источник моего вдохновения иссяк. Тогда Тина, у которой была неукротимая тяга ко всяческим рассказам, будь то исторические события, житейские истории или волшебные сказки, переместилась в гостиную к Энни — неиссякаемому кладезю всяких побасенок и сказок, й корнуоллских, и других. Действовали ли они на нее успокаивающе, помогали ли победить грусть, не знаю, но все последующие дни она частенько восседала в гостиной у Энни и, устроившись на обложенном подушками подоконнике и подперев подбородок рукой, неотрывно следила своими карими глазами, в которых, казалось, сосредоточилась вся ее душа, за каждым движением Энни.

Однажды вечером, проходя мимо комнаты старушки, я услышала, что Тине рассказывают не сказку, а горестную житейскую повесть. При первых же словах Энни ноги у меня подкосились, и я так и осталась стоять в темном углу, за полуотворенной дверью. Оцепенев, я была не в силах попросить няню, чтобы она замолчала, ибо эта история — самая черная страница моей жизни, не годилась для детских ушей. Тина вся съежилась, лицо ее побелело как мел, зрачки расширились, а в двух шагах от нее притаилась я, вновь погрузившаяся в пучину былого горя.

— О, мисс Арминель не понаслышке знает, что такое беда. Я любила ее больше всех детей в семье, — продолжала свое Энни. — Ох, и суровый человек был мистер Чалфонт! Каменное сердце! Он ей не позволил взять на воспитание маленького Гая, а уж какой бы она была для него матерью! Нет, заявил он, нельзя разлучать Гая с братьями и сестрой. И все эти долгие годы — горькие годы! — она все ждала, что родит ребеночка. И задумала, если родится мальчик, будет Теодором, а если девочка — Теодора. Это греческие имена, растолковала она мне, и значат они одно: «дар Божий». И я знаю, до последнего дня буду так думать, никто меня не переубедит, все было бы хорошо у бедненькой моей мисс Арминель, кабы не мисс Эмма. Младенец уже вот-вот должен был родиться, и что тут выкинула мисс Эмма? Переехала в деревушку Груби, которая всего в миле от усадьбы, переехала вместе с подругой — та сняла в деревне дом, пока ее собственный отстраивали после пожара. То и дело мисс Эмма наезжала сюда в своем фаэтоне, запряженном пони, якобы потолковать с отцом — «подбодрить его», как она повторяла, — пока мачеха ей не мешает, потому как не встает с постели. До смерти напугалась мисс Арминель, как узнала, что та вытворяет. «Энни, она ждет, что я умру, — плакала она, не переставая, — Эмма ждет моей смерти». И так оно и было, я истинно так думаю; как стервятник, она была в этом своем черном плаще, уж так ей полюбился этот цвет, который, по моему разумению, больше бы пристал какой-нибудь старой карге, а не видной молодой девице. Я сама пошла к хозяину, да, пошла, на колени стала, чтоб не дозволял он мисс Эмме показываться в доме, пока дитя не родилось. «Что такое? Запретить моей дочери бывать в родном доме? — закричал он. — Ты ума решилась, старуха. Прочь отсюда, пока я не отослал тебя в Бедлам». И мисс Эмма ездила туда-сюда, сколько ей было угодно, а наверху мисс Арминель слезами исходила: «Она приехала, чтоб посмотреть, как мы умрем». И вправду, и сама мисс Арминель была одной ногой в могиле, и ребеночек родился мертвый, и я каждую минуту тряслась, что моя душенька в землю за ним сойдет. Целый век прошел, пока опасность миновала…