Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья

– Скажите, господин, правда, что налоги с нас решено не брать и на войну нашего брата не гонять, а чтоб воевали только одни казаки, нам же обязанность одна – хлеб сеять?

Мужик с чугунными ногами проворчал, ковыряя пальцем гнилую ступень:

– Так тебе и скажут!

Самгин кратко рассказал о воззвании кадетской партии; мужики выслушали его молча, а лысый удовлетворенно вскричал:

– Так я же говорил – прокламация!

– Обман, значит, – вздохнул бородатый, а усач покосился на него и далеко плюнул сквозь зубы.

– Не фартит нам, господин, – звонко пожаловался лысый, – давят нас, здешних грешников, налогами! Разорения – сколько хошь, а прикопления – никак невозможно исделать. Накопишь пятиалтынный, сейчас в карман лезут – подай сюда! И – прощай монета. И монета и штаны. Тут тебе и земство, тут тебе и всё...

Говорил он со вкусом и ловко, как говорят неплохие актеры, играя в «Плодах просвещения» роль того мужика, который жалуется: «Куренка, скажем, выгнать некуда». Когда Самгин отметил это, ему показалось, что и другие мужики театральны, готовы изображать обиженных и угнетенных.

К его удовольствию, усатый мужик оправдал это впечатление: прилепив слюною окурок папиросы стоймя к ногтю большого пальца левой руки и рассматривая его, он сказал:

– Вы, господин, не верьте ему, он – богатый, у него пяток лошадей, три коровы, два десятка овец, огород отличный. Они, все трое, богачи, на отруба выбиваются, землю эту хотят купить.

Он сбил окурок щелчком, плюнул вслед ему и топнул ногой о землю, а лысый, сморщив лицо, спрятав глаза, взметнул голову и тонко засмеялся в небо.

– Ну, чего он говорит, господи, чего он говорит! Богатые, а? Мил-лай Петр Васильев, али богатые в деревнях живут когда? Э-эх, – не видано, чтобы богатый в деревне вырос, это он в городе, на легком хлебе...

Усатый Петр смотрел на него, сдвигая брови, на скулах у него вздулись желваки.

Опасаясь, что возникнет ссора, Самгин спросил, были ли бунты в их волости.

– Это нам неизвестно, – сказал мужик с белым носом, а усатый густо выговорил:

– Тут, кругом, столько черкесов нагнано, – не забунтуешь!

– Бунты – это нас не касаемо, господин! – заговорил торопливо лысый. – Конешно, у нас есть причина бунтовать, да – смыслу нету!

Вдохновляясь, поспешно нанизывая слово на слово, размахивая руками, он долго и непонятно объяснял различие между смыслом и причиной, – острые глазки его неуловимо быстро меняли выражение, поблескивая жалобно и сердито, ласково и хитро. Седобородый, наморщив переносье, открывал и закрывал рот, желая что-то сказать, но ему мешала оса, летая пред его широким лицом. Третий мужик, отломив от ступени большую гнилушку, внимательно рассматривал ее.

– Значит – причина будет лень и бунтует – она! А смысл требует другова! Вошь – в соху не впряжешь, вот это смысл будет...

– Эку дичь порешь ты, дядя Митрий, – сказал усатый Петр и обратился к Самгину:

– Это он все для того говорит, чтобы ничего не сказать. Вы его не слушайте, на драную одежу – не глядите, он нарошно простачком приоделся...

– Эх, Петр, напрасно ты, – сказал седобородый уныло, – пришли мы за одним делом, а ты... Лысый перебил его:

– Мы тебя, Петруха, знаем! Мы тебя очень хорошо знаем! Ты – не скрипи...

– И я знаю, что вы – спелись! Ну, и – будете плакать, – он матерно выругался, встал и ушел, сунув руки в карманы. Мужик с чугунными ногами отшвырнул гнилушку и зашипел:

– Солдат, шалава, смутьян он тут из главных, сукин сын! Их тут – гнездо! Они – ни богу, ни чорту, всё для себя. Из-за них и черкесов нагнали нам.

– А черкес – он не разбирает, кто в чем виноват, – добавил лысый и звонко возопил, хлопнув руками по заплатам на коленях:

– Нет у нас порядку и – нету! Седой взглянул в небо, раскаленное почти добела, и сказал:

– Быть грозе, – затем спросил Самгина:

– Вы кто будете: адвокат или просто – гость? Это рассмешило лысого:

– Чудно спросил, ей-богу!

Самгин встал и пошел по дорожке в глубину парка, думая, что вот ради таких людей идеалисты, романтики годы сидели в тюрьмах, шли в ссылку, в каторгу, на смерть... Но об этом он подумал мимолетно и как бы не от себя, – его беспокоило: почему не едет Марина? Было жарко, точно в бане, тяжелая, неприятная лень ослабляла тело. В конце дорожки, в кустах, оказалась беседка; на ступенях ее лежал башмак с французским каблуком и переплет какой-то книги; в беседке стояли два плетеных стула, на полу валялся расколотый шахматный столик. С холма, через кустарник, видно было поле, поблескивала ртуть реки, на горизонте вспухала синяя туча, по невидимой дороге клубилась пыль. И снова все так знакомо, ограничено, обычно – скучно все, скучно. Тут Самгин вспомнил, что зимою у него являлась мысль о самоубийстве. Обидная мысль.