Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть четвертая

— Да ведь что же они, ученые-то...

— Нет! Мне это — обидно! Не согласен я.

Клим Иванович Самгин говорил и, слушая свою речь, убеждался, что он верует в то, что говорит, и, делая паузы, быстро соображал:

«Наступило время, когда необходимо верить, и я подчиняюсь необходимости? Нет, не так, не то, а — есть слова, которые не обладают тенью, не влекут за собою противоречий. Это — родина, отечество... Отечество в опасности».

Сквозь свои слова и мысли он слышал упрямое бормотанье Денисова:

— В торговле немец вражду не показывает, в торговле он — аккуратный.

— Экой ты, кум, несуразный! — возражал Фроленков, наполняя рюмки светложелтой настойкой медового запаха. — Тебе все бы торговать! Ты весь город продать готов...

— Города — не продаются, — угрюмо откликнулся Денисов, а дочь его доказывала Самгину, что Генрик Сенкевич историчен более, чем Дюма-отец.

После двух рюмок золотистой настойки Клим Иванович почувствовал, что у него отяжелел язык, ноги как будто отнялись, не двигаются.

«Как же я встану и пойду?» — соображал он, слушая настойчивый голосок:

— Дюма совершенно игнорирует пейзаж... Денисов глухо кричал:

— Сказано: «Не убей!»

— Кем сказано? — весело спрашивал Фроленков. — Ведь — вот он, вопрос-от, — кем сказано?

— Богом!

— Он — разнородно говорил. Он Исусу-то Навину иначе сказал: «Бей, я солнце в небе задержу».

— Ни-че-го подобного бог не говорил!

— Задержу солнце, чтоб тебе видно было — кого бить!

— Вы, крестный, путаете, — убеждала Софья. Затем все померкло, растаяло, исчезло. К сознательному бытию Клим Иванович Самгин возвратился разбуженный режущей болью в животе, можно было думать, что в кишках двигается и скрежещет битое стекло. Он лежал на мягчайшей, жаркой перине, утопая в ней, как в тесте, за окном сияло солнце, богато освещая деревья, украшенные инеем, а дом был наполнен непоколебимой тишиной, кроме боли — не слышно было ничего. Самгин застонал, — кроме боли, он испытывал еще и конфуз. Тотчас же в стене лопнули обои, отлетел в сторону квадратный их кусок, обнаружилась дверь, в комнату влез Денисов, сказал:

— Ага! — и этим положил начало нового трудного дня. Он проводил гостя в клозет, который имел право на чин ватерклозета, ибо унитаз промывался водой из бака. Рядом с этим учреждением оказалось не менее культурное — ванна, и вода в ней уже была заботливо согрета.

Большой, тяжелый человек оказался очень ловким, быстро наполнил ванну водою, принес простыни, полотенца, нижнее белье, попутно сообщил, что:

— Морозец ударил на одиннадцать градусов, слава богу!

И даже попытался успокоить сконфуженного гостя:

— Это — медовуха действует. Ешь — сколько хочешь, она как метлой чистит. Немцы больше четырех рюмок .не поднимают ее, балдеют. Вообще медовуха — укрощает. Секрет жены, он у нее в роду лет сотню держится, а то и больше. Даже и я не знаю, в чем тут дело, кроме крепости, а крепость — не так уж велика, 65—70 градусов.

Когда Самгин вышел к чаю — у самовара оказался только один городской голова в синей рубахе, в рыжем шерстяном жилете, в широчайших шароварах черного сукна и в меховых туфлях. Красное лицо его, налитое жиром, не очень украшала жидкая серая борода, на шишковатом черепе волосы, тоже серые, росли скупо. Маленькие опухшие желтые глазки сияли благодушно.

— Ваши еще спят? — спросил Самгин.

— Мои-то? Не-ет, теперь ведь время позднее, одиннадцать скоро. Дочь — на лепетицию ушла, тут любители театра имеются, жена исправника командует. А мать где-нибудь дома, на той половине.

— Не представляю, как я с расстроенным желудком поеду в это село, — прискорбно сказал Самгин.

— А — и не надо ехать! Кум правильно сообразил: устали вы, куда вам ехать? Он лошадь послал за уполномоченными, к вечеру явятся. А вам бы пришлось ехать часов в шесть утра. Вы — как желаете: у меня останетесь или к Фроленкову перейдете?

Состояние желудка не позволяло Самгину путешествовать, он сказал, что предпочел бы остаться.

— Сделайте одолжение! За честь сочту, — с радостью откликнулся Денисов и даже, привстав со стула, поклонился гостю. А после этого начал:

— Непонятна некоторым нам здесь причина войны. Конечно, это — как вы вчерась говорили — немцы, русских не любят, да — ведь какие немцы-то? Торговцу, особенно оптовому, крупному... ведь ему это не надобно — любить. Ведь — извините наше понимание — торговец любит торговлю, фабрикант — фабрикацию. Кум Фроленков суда строить любит. У него вот имеется мысль построить баржу для мелкой воды, такую, чтоб она скользила по воде, не оседая в нее, — понимаете? Каждый должен любить свое дело... Да. Вот я, например, торгую гусем. Гусь мой живет — кормится у минчуков, у литваков, это — к немцам близко.