Сильвия Эштон-Уорнер - Времена года

– Что, опять?

– В последний раз.

– Опять записывать ваше имя и фамилию?

– Анна Ошибка.

– Простите?

– Я сказала: Анна Ошибка.

– Вам придется пройти освидетельствование, мисс Ошибка.

– Весь этот год я только и делаю, что прохожу освидетельствование, – со смехом отвечаю я.

С этим покончено. Теперь нужно разделаться с домом, сдать на хранение мебель... что еще? Отвезти машину агенту по продаже, позаботиться о велосипеде Поля... С пианино придется расстаться, и еще надо подать официальное заявление об уходе... Человек обязан по крайней мере вести себя прилично, и почему, собственно, я должна вести себя неприлично, если сама во всем виновата...

Со спешкой тоже покончено. Незачем больше пересчитывать дни и часы, будто это драгоценные камни, отданные мне на сохранение. Моя работа окончена. С ошибками или без ошибок, но работа доведена до конца. Теперь можно раздавать дни и часы направо налево. Прежде чем заняться мебелью, я доставлю себе удовольствие и зайду в «Тип-Топ» выпить чашечку кофе. А потом выпью еще одну чашечку кофе перед встречей с агентом и, может быть, еще одну после встречи. Понятно? Я окончила свою работу.

Как сумела. Какая участь ей ни уготована.

«Хотя полжизни уж осталось позади», мои годы, растрачены не впустую, потому что сбылась «мечта моей юности – сложить башню из песен, башню с высоким парапетом». Не помешали мне ни «праздности соблазны, ни страсти, что нельзя смирить», ни «огорченья и заботы, ни горечь, что нельзя избыть». «Пусть до вершины еще далеко», я могу спокойно смотреть вниз на свое прошлое.

Я сложила башню из песен, башню с высоким парапетом.

Я сложила башню.

– Что это у нее с лицом? – спрашивает Мохи.

– А тебе какое дело? – защищает меня Рыжик.

– Никакое, она некрасивая! Она всегда была красивая, и вчера была. А сегодня некрасивая.

– Некрасивая? Почему?

– Потому что она вот здесь некрасивая. – Мохи показывает пальцем на мешки у меня под глазами.

– Нос... он стал длинный, – вглядывается в меня Севен.

– А волосы колечками, как в цирке, – вдруг замечает Блидин Хат. – Как у клоуна!

– Она совсем тощая, – добавляет Блоссом.

– И ноги тощие.

– И голова тощая.

– Потому что она лысая, вот почему!

– Ага, ага!

– У нее глаза, как у совы!

– Потому что она старая.

– Она не старая. Моя нэнни старая, а все равно красивая.

– У нее на костях ничего нет, как у призрака.

– Ага, ага! Это призрак, призрак!

– Ага... смотрите. Ничего нет, как у призрака.

– А рот, он очень большой.

– У нее лисьи зубы.

– У нее уши лопоухие.

– Точно. У нее ничего не осталось на костях, как у призрака. У мисс Вонтопоп.

– Она приходит к нам домой, когда темно!

– Мисс Воттот?

– Это все потому, что она не может говорить.

– Мисс Поппоф!

– Мисс Воронтокок!

– Эй, мисс Фоффопоп!

– Мит Воттот!

– Видите? Это потому, что она не может говорить, видите?

– Нет. Это потому, что она не может говорить.

– Ага, ага, это призрак.

На следующий день я не являюсь в школу, хотя наш повелитель-звонок звенит громче обычного и голоса детей призывают меня тоже громче обычного. Я встаю слишком поздно, моя одежда в беспорядке... если это может служить оправданием. И на следующий день я тоже не являюсь в школу, потому что накануне у меня был трудный вечер. А если это не может служить оправданием, я не являюсь потому, что не в силах вновь запрячься в колесницу жизни, пока не переступлю через унижение, разъедающее мою душу... А если и это не оправдание, то я не являюсь потому, что мне нужно подождать, пока в моей душе снова воскреснут великие заветы любви... и для меня, во всяком случае, это вполне достаточное оправдание.

Что касается того, другого письма из-за океана, которого мой почтовый ящик тщетно ждал столько лет... я вскрою его на пароходе. Сейчас с меня вполне достаточно письма из министерства. Если в этом заключается смысл получения писем.

Я сложила башню из песен – как сумела, и какая участь ей ни уготована...

Я просыпаюсь, как не просыпалась еще никогда – но все-таки по эту сторону могилы, – я просыпаюсь в середине следующего дня с чувством освобождения. Я встаю, глотаю несколько таблеток от головной боли и старательно одеваюсь. Потом беру лопату, своих близнецов – книги и программу, – иду в сад и под деревом, где обычно пила чай, рою яму, не отдавая себе отчета в присутствии Вайвини, которая пришла, как всегда, босиком, потому что, как всегда, почувствовала, что должна прийти. Я укладываю своих близнецов в две белые коробки, и, путаясь в высокой траве, мы с Вайвини проносим их сквозь строй скорбящих цветов и опускаем в яму. Я становлюсь в головах этой короткой могилы и причитаю так же искренне, как Нэнни, а Вайвини поет песню о долгом, долгом сне, о сне, который будет длиться вечно.