Леонид Гроссман - Записки д`Аршиака, Пушкин в театральных креслах, Карьера д`Антеса

Мне вскоре действительно пришлось убедиться, что алмазы были в моде в Петербурге, и даже престарелые сановники, садясь за бостон, охотно вспоминали, как при Екатерине расплачивались за проигрыш в макао бриллиантами. «Представьте себе, — рассказывала мне старуха Голицына, — столы, покрытые черным бархатом, кедровый ящик, из которого черпали золотой ложечкой по алмазу за каждую девятку. Это было похоже на „Тысячу и одну ночь“…»

Пока Фикельмон читал свою маленькую лекцию, я мог внимательно рассмотреть заинтересовавшего меня посетителя графини.

Его некрасивое лицо было прекрасно. Несмотря на тяжелые губы, выдвинутую челюсть и неправильный излом носа, несмотря даже на обильную курчавую растительность вокруг всего лица, оно поражало странным сочетанием изящества и энергии. Тонкий овал и нежный, почти девичий подбородок, светлый, прекрасно отчеканенный лоб, живость и подвижность выражения, матовая чистота и даже бледность кожи, яркий блеск белоснежных зубов — все это придавало его облику благородную и пленительную утонченность. Редкие, еле заметные брови сообщали ему странное сходство с портретами безбровых женщин Леонардо да Винчи. Но лучше всего был взгляд — пытливо-вдумчивый и временами доверчиво-беспечный, то углубленно-мечтательный, как у мыслителя, то наивно-смеющийся, как у ребенка.

Во время беседы он поднимал иногда широким и волнообразным жестом свою руку, небольшую и необыкновенно красивую. Длинные нервные пальцы с отточенными ногтями трепетали под батистом его манжет, интригуя двумя загадочными темными перстнями не то масонского, не то древнерыцарского типа.

Пока Фикельмон говорил, Пушкин медленно шевелил груду мелких драгоценных осколков, рассыпанных на двух фарфоровых тарелках. На одной возвышались искрящимся конусом мелкие алмазы, на другой рубины. Тонкие пальцы погружались в серебрящиеся искры или же пропускали сквозь свою живую сеть алый поток сверкающих и твердых капель. Продолжая беседу, все мы невольно смотрели на эти каскады струящихся драгоценностей, замагнетизированные их живым и дробящимся блеском.

— Что напоминает вам это? — спросила Долли Фикельмон, прикоснувшись к руке своего гостя, погруженной в играющие радугой алмазные осколки.

И тут же отвечала, как бы отдаваясь какой-то мечте или воспоминанию:

— Пальцы, хватающие снег, девственный, замерзающий, оцепенелый и все же рассыпающийся осколками и искрами снег…

— А это, в таком случае, не напоминает ли капель крови, струящихся из раны? — произнес Пушкин, роняя сквозь пальцы правой руки горсточку вспыхивающих рубинов. — Снег и кровь — какое сочетание…

— Что за мрачные сопоставления, — смеясь, упрекнула хозяйка, — я, напротив того, верю, что алмазы имеют тайное благодетельное влияние на судьбу человека, — не правда ли, виконт?

— По преданию, — отвечал я, — Карл Смелый брал с собою в битвы все свои алмазы… — И это не приносило ему счастья? — Он выходил обычно победителем из всех сражений, пока, впрочем, не пал в битве при Нанси под шлемом, украшенным величайшим алмазом. — Какая прелесть эти старинные предания! — воскликнула графиня. — Жуковский недавно рассказывал мне, что, по представлению восточных поэтов, тот, кто носит алмаз, угоден царям и огражден от козней врагов.

— Вы, кажется, хотите намекнуть, что мне следует заменить изумруд на этом перстне алмазом, — произнес с задумчивой улыбкой Пушкин.

— Я для этого слишком уверена в благоволении к вам императора, — отвечала хозяйка, — не назвал ли он вас умнейшим человеком в России? Monsieur Пушкин — историограф его величества, — снова пояснила мне графиня.

— У нас в историографы возводят великих поэтов, — заметил я, — Людовик XIV даровал это звание Расину…

— Очевидно, император Николай следует этому примеру, — улыбнулась графиня.

— Не думаю, — отвечал русский историограф, — тем более что в настоящее время я ведь только смиренный прозаик и пока еще не облечен титулом покойного Карамзина.

— Историческая проза может достигать высокохудожественных форм, — заметил я, — вспомните Тацита…

— О, конечно, особенно если тема так увлекательна, как гибель римских цезарей. Ведь Тацит — бич тиранов, и, кажется, потому он так не нравился Наполеону…

Беседа продолжалась в этом тоне. Заметив во мне интерес к литературе, Пушкин высказал ряд живых суждений о нашей поэзии, обнаружив замечательные познания во французской словесности. Он восхищался созвездием гениев, покрывших блеском конец семнадцатого века; он прочел мне на память несколько чудесных стихов Андре Шенье, он с увлечением говорил о прелестных сказках Мюссе, предсказывая ему будущность романтического трагика. Он метко и кстати цитировал то элегическую думу Жозефа Делорма, то острый афоризм Шамфора. Все новинки парижской книготорговли были ему известны.