Хулио Кортасар - Игра в классики

— Нет, — сказал Этьен. — C’est vache comme il pleut [ 23].

— Ты все трепешься, черт тебя подери, — сказал Перико. — А Рональд живет у черта на рогах.

— Прибавим шагу, — поддержал его Оливейра. — Надо укрыть бренное тело от бури, че.

— Ладно тебе. Я уже почти полюбил твой аргентинский прононс. Как в Буэнос-Айресе. Ну и придумал этот Педро Мендоса — завоевал вас всех и колонизировал.

— Абсолют, — говорила Мага, подбивая носком камешек из лужи в лужу, — Орасио, что такое абсолют?

— Ну, в общем, — сказал Оливейра, — это такой момент, когда что-то достигает своей максимальной полноты, максимальной глубины, максимального смысла и становится совершенно неинтересным.

— А вот и Вонг идет, — сказал Перико. — Китаец похож на суп из водорослей.

И почти тотчас же они увидели вышедшего из-за угла улицы Вавилон Грегоровиуса, как всегда, с огромным портфелем, набитым книгами. Вонг с Грегоровиусом остановились под фонарем (со стороны казалось, будто они встали под один душ) и торжественно поздоровались. В подъезде у Рональда была проиграна коротенькая увертюра из закрывания зонтов, из comment ça va [ 24], зажгите кто-нибудь спичку, лампочка перегорела, ну и погодка ah oui c’est vache [ 25], потом гурьбой стали подниматься по лестнице, но на первой же площадке остановились, наткнувшись на парочку, которая не могла оторваться друг от друга — целовалась.

— Allez, c’est pas une heure pour faire les cons [ 26], — сказал Этьен.

— Та gueule, — ответил ему полузадушенный голос. — Montez, montez, ne vous gênez pas. Та bouche, mon trésor [ 27].

— Salaud [ 28], — сказал Этьен. — Это Ги-Моно, мой большой друг.

На пятом этаже их поджидали Рональд и Бэпс, каждый держал в руке свечу, и пахло от них дешевой водкой. Вонг подал знак, все остановились на ступеньках и а капелла исполнили языческий гимн Клуба Змеи. И тут же кинулись в квартиру, пока не выскочили соседи.

Рональд спиной прислонился к двери. Рыжий костер волос пылал над клетчатой рубашкой.

— Дом набит старьем, damn it [ 29]. В десять вечера сюда спускается бог тишины, и горе тому, кто его осквернит. Вчера приходил управляющий читать нам нотацию. Бэпс, что нам сказал этот достойный сеньор?

— Он сказал: «На вас все жалуются».

— А что сделали мы? — сказал Рональд, приоткрывая дверь, чтобы впустить Ги-Моно.

— Мы сделали так, — сказала Бэпс, заученно вскинув руку в неприличном жесте, и издала ртом непристойный трубный звук.

— А где же твоя девушка? — спросил Рональд.

— Не знаю, заблудилась, наверное, — сказал Ги. — Я думал, она пошла наверх, нам так хорошо было на лестнице, и вдруг слиняла. Посмотрел наверху — тоже нет. А, черт с ней, она шведка.

(—104)

Багровые приплюснутые тучи над ночным Латинским кварталом, влажный воздух с запоздалыми каплями дождя, которые ветер вяло швырял в плохо освещенное окно с грязными стеклами, где одно разбито и кое-как залеплено розовым пластырем. А наверху, под свинцовыми водосточными желобами, наверное, спали голуби, тоже свинцовые, спрятав головы под крыло, — эдакие образцовые антиводостоки. Защищенный окном параллелепипед, пропахший водкой и свечами, сырой одеждой и недоеденным варевом, — так называемая мастерская керамистки Бэпс и музыканта Рональда и одновременно — помещение Клуба: плетеные стулья, облупившиеся консоли, огрызки карандашей и обрывки проволоки на полу, чучело совы с полусгнившей головой, и над всем этим — скверно записанная, затрепанная мелодия со старой, заигранной пластинки под непрерывное шипение, потрескивание и щелчки; жалобный голос саксофона, году в двадцать восьмом или в двадцать девятом прокричавший о том, что он боится пропасть, поддержанный любительской ударной группой из женского колледжа и партией фортепиано. Но потом пронзительно вступила гитара, точно возвещая переход к иному, и неожиданно (Рональд, предупреждая их, поднял палец) вперед вырвался корнет и, уронив две первые ноты темы, оперся на них, как на трамплин. Бикс ударил по сердцу, четко — как падение в тишине — прочертил тему. Двое, давно уже мертвых, сражались, то сплетаясь в братском объятии, то расходясь в разные стороны, двое, давно уже мертвых, — Бикс и Эдди Ланг (которого звали Сальваторе Массаро) — перебрасывали, точно мяч, тему «I’m coming, Virginia», Виргиния, там-то, наверное, и похоронен Бикс, подумал Оливейра, да и Эдди Ланг, в каких-нибудь нескольких милях друг от друга покоятся оба, ставшие теперь прахом, ничем, а было время, в Париже однажды ночью они схлестнулись — гитара против корнета, джин против беды — и это был джаз.