Эжен Фромантен - Доминик

– Что до меня, – продолжал господин де Брэй, – то я пошел тем же путем, какой с самого начала избрал этот стойкий характер, и хоть ступил я на этот путь с большим запозданием, с меньшими заслугами и меньшим запасом мужества, но оказался столь же счастлив. Он начал с того, что обрел мир в незамутненной чистоте сердечных уз, я кончил тем же. Но при этом в мое новое существование вкрадывается чувство, ему неведомое: я чувствую, что свожу счеты с прежней своей жизнью, приносившей один только вред, что искупаю вину, и поныне не смытую до конца, потому что, на мой взгляд, все женщины, в равной мере достойные уважения, от природы едины в своем понимании собственных прав, чести и добродетелей. Что же касается моего отказа от света, я никогда в нем не раскаивался. Тот, кто уходит в отставку до тридцати и на том стоит, недвусмысленно свидетельствует тем самым, что не был рожден ни для жизни общественной, ни для страстей. Думаю, впрочем, что ограниченная сфера моей деятельности – не такая уж плохая наблюдательная позиция, чтобы судить о тех, кто подвизается на широком поприще. Я вижу, что время, верша свой суд, подтверждает норой, что я бывал прав в своих суждениях, когда смотрел не без недоверия на ту или иную блистательную личину; и, показав справедливость многих моих предположений, оно, может статься, оправдает горечь некоторых моих воззрений. Я помню, что бывал строг по отношению к другим в ту пору, когда почитал долгом крайнюю строгость по отношению к самому себе. Если на смену уже отжившим поколениям приходят поколения, от которых не знаешь, чего ждать, если великие умы сходят со сцены, не оставив последователей, то, говорят, это признаки спада в нравственном климате страны. Я хочу сказать, что трудно возлагать большие надежды на эпоху, когда она порождает столько разновидностей честолюбия, несхожих по своей движущей силе, но одинаково предосудительных; когда пожизненную ренту сплошь и рядом принимают за жизненный смысл; когда все жалуются, что измельчало искусство и никто не смеет признаться, что измельчали люди…

– А что если так оно и есть? – сказал я.

– Я склонен думать то же самое, но обойду этот предмет молчанием, так же как и многие другие. Не подобает дезертиру бросать тень на бесчисленных храбрецов, продолжающих биться там, где он не сумел выстоять.

Впрочем, речь идет обо мне, только обо мне одном, и, чтобы покончить с главным лицом этой истории, я скажу вам, что жизнь моя только начинается. Начать никогда не поздно: сколько бы времени ни требовало дело, подать добрый пример недолго. Я люблю землю и знаю ее – не бог весть какое притязание, будьте ко мне снисходительны. Свои поля я сумею возделать лучше, чем свой ум, с меньшими издержками, с меньшими тревогами и с большим толком, к вящей выгоде моих ближних. Я чуть было не примешал неизбежную прозаичность, свойственную всем заурядным натурам, к творческому труду, который не терпит ничего низменного. Теперь, чтобы потешить ум, еще не истощивший своих возможностей, мне будет дозволено добавить каплю воображения в эту добрую прозу земледелия и…

Он искал слова, которое без лишнего пафоса выразило бы истинный смысл его нового дела.

– И благотворительности? – подсказал я.

– Пусть хоть так, – отвечал он, – но это относится только к госпоже де Брэй, эти заботы она все взяла на себя.

В этот миг появилась сама госпожа де Брэй, ведя запыхавшихся и вспотевших детей. На мгновенье наступила полная тишина, как в конце симфонии, которая завершается рядом замирающих аккордов; слышались только голоса сидевших на ветках дроздов, они тихонько щебетали, но больше не пересмеивались.

Спустя день-другой после этого разговора, позволившего мне проникнуть во внутренний мир человека, истинное своеобразие которого состояло в том, что он неотступно следовал древнему правилу «познай самого себя», – во дворе усадьбы Осиновая Роща остановилась почтовая карета.

Из кареты вышел человек с коротко обстриженными редеющими седыми волосами, маленький, нервный, явно незаурядный и занятый важными делами даже в пути, судя по всему его виду, мине, повадкам, четкости движений; одет он был, впрочем, превосходно, и в этом также сказывались привычки человека с именем, весом, положением в обществе. Он окинул живым взглядом обращенную к нему часть дома, террасу, увитую виноградом, уголок парка, затем поднял глаза к башенкам и повернул голову, чтобы увидеть слуховые оконца прежнего жилья Доминика.